Сборник - «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

Поручение, которое г[осподин] Жирарден долженствовал выполнить, было очень сложно и состояло в намеках и угрозах, в средствах, основанных на клевете и преувеличении. Так, возвещал он вместе и о мире, и о войне; о мире, будто бы уже заключенном с Австрией, и об упорной войне с остальными европейскими державами, которые не согласятся к этому воображаемому миру; так, он мечтал попеременно то остановить союзников переговорами, то выгнать их открытой силой из всех позиций, которых прежде удержать Наполеон не мог. С одной стороны, г[осподин] Жирарден должен был ободрять граждан к тому, чтобы они защищали свои дома, своих жен и детей, а с другой – ему отдан был словесный приказ взорвать Гренельский пороховой магазин и в одних общих развалинах погрести и врагов и друзей, столицу со всеми ее сокровищами, памятниками и бесчисленным умным народонаселением.

Долго сомневались в истине этого варварского приказа. К несчастью, я могу засвидетельствовать о действительном существовании его. Впоследствии я был очень коротко знаком с полковником Лескуром, тем самым, который с благородной твердостью отказался от повиновения г[осподину] Жирардену, пока не получит на письме от государя своего несомненного и положительного повеления. Итак, нельзя отрицать факта, свидетельствуемого самой явностью доверенностей, которые делались тогда. Фитиль, при помощи которого должно было совершиться бедствие, еще, так сказать, горел в великодушных руках Лескура, когда я известился о всех подробностях этого неудавшегося предприятия.

И однако ж, Наполеон не был кровожаден! Сердце его в дружеских беседах часто открывалось для самых нежных ощущений; он тысячу раз доказал в продолжение государственной жизни своей, что эта официальная жестокость была не столько природная, как притворная. Но он приносил все в жертву пламенному честолюбию своему; оно составляло для него источник коварной политики, сообщало ему характер непоколебимости и дикого свирепства. Жизнь его естественно разделилась на два совершенно различных периода. В первом – гений его служил Франции, во втором – он употреблял уже Францию в услуги прихотливого гения своего. Приучась на сражениях видеть равнодушно уничтожение рода человеческого, он пользовался неограниченно Францией, как завоеванной землей. Он выковал из нее оружие на своих противников, цепи для порабощения мира в угоду своей владычествующей идее. Это была несбыточная идея всеобщей монархии, и ей-то постепенно принес он в жертву все, что только мог как человек и как гражданин: чистоту намерений и безукоризненность средств; покой собственной совести и покой Франции и мира; частные добродетели свои и политическую честность; благоразумие видов и действий; выгоды свободы и цивилизации; благословение брачное и благословение на царство; кровь герцога Энгиенского и страдания испанского королевского семейства, наконец, по выражению русского поэта:

В свою очередь, и Париж необходимо долженствовал быть принесен в жертву, и был бы. В минуту морального и нервного раздражения Наполеон дал роковой приказ и, давая его, думал, может быть, дать последнее, ужасное сражение уже не людям, а самому Провидению. Преступный мятеж гения против непреложной воли Небес! Горестное и жестокое отчаяние издыхающей гордости, которая находит себе наказание в самой немощности ненавистных усилий своих! Провидение приняло вызов человека сильного по превосходству; оно горько посмеялось ему, лишив его возможности совершить разрушение Парижа, и вскоре вынудило подписать собственный приговор уничижения и отречения от трона. Таков верховный закон, управляющий слабыми силами нашими. Великому жребию – великие заблуждения!..

‹…›

…[Господин Жирарден] приписывал союзникам намерение… разделить Францию. Но по мере того как этот новый Иеремия омрачал политический горизонт отечества своего, накоплял с намерением тучу на тучу, недоверчивость к недоверчивости, бедствие на бедствие, я усиливался обратить умы слушателей моих к идеям менее мрачным, к будущности более светлой, и громко объявил, что для сложения оружия и заключения прочного, выгодного для всех мира Европа требовала от Франции только обеспечений против честолюбия ее властелина и против нападений на будущее время. По счастливому и редкому случаю одно и то же доказательство послужило мне к убеждению и в силе, и в умеренности союзников.

Это доказательство заключалось именно в зрелище тесного и вместе страшного союза, при котором успели собрать столько разнородных элементов, сплавить в одну массу столько различных армий, слить в одно желание столько различных желаний. И подлинно, ни одна из прежних коалиций не представляла таких огромных сил, такого дружеского согласия, потому что ни одна не опиралась на такие общие европейские основания и все без исключения под предлогом блага общего скрывали виды корысти частной. Здесь, напротив, все виды эгоистические, исключительные, все замыслы честолюбия частного и отдельного терялись в общем стремлении к благу всего человечества. Здесь дело шло не о границах, не о приобретениях, не о завоеваниях. Чего требовала Пруссия? – 10 миллионов жителей. Австрия? – обеспечения своих областей. Англия? – уничтожения континентальной системы и освобождения торговли. Второстепенные государства? – неприкосновенности их владений. А Россия? – ничего для себя самой и всего для мира. Это благородное, высокое бескорыстие обеспечивало императору российскому верховное распоряжение и главный голос во всех европейских делах. И только эта, почти слепая, доверенность к императору Александру, эта вера, полная и безграничная, всех в одного, извлекла из общего политического хаоса два огромных результата: всеобщий мир и неприкосновенность государств.

Я приглашал Францию не внимать тщетным обольщениям, принести в жертву свои мечты о славе и владычестве будущности, исполненной счастья и спокойствия, предпочесть систему равновесия и союзов ее наступательному воинственному уединению и снова занять принадлежащее ей место и сан в общем воссоздании здания европейского, которое без ее содействия не будет иметь ни прочности, ни блеска, ни основания, ни верха. Слова мои не остались без действия. Я имел сладостное удовольствие заметить это по удвоившейся ко мне вежливости и внимательности, с которой мои слушатели теснились вокруг меня. Все доказывало мне, что послание мое морально было приведено к исполнению. Предшественник воплощенной кротости, я направлял все мои усилия к одной только цели – приготовить парижан к вступлению Александра, окруженного милосердием, могуществом и величием… Путь был теперь проложен; осталось ему только явиться.