Борис Гулько - КГБ играет в шахматы

К тому времени мы стали различать гэбэшников, работавших с нами. Многие получили прозвища. Этот, волочивший Аню, так и назывался Убийца. Был среди них Марлон Брандо, импозантный мужчина в широкополой шляпе, была Домохозяйка с сумкой для похода по магазинам.

Вообще же, всякий раз, когда мы выходили из дома, к нам пристраивались две бригады с Лубянки. Каждая бригада состояла из четырех человек: один мордоворот, вроде упомянутого Убийцы, способный одним ударом прикончить человека средней комплекции, два смышленого вида паренька, сегодня, наверное, владеющие банками, и водитель автомобиля. Самым удивительным в этих бригадах были автомобили, преследовавшие нас, — на них совершенно не было номеров! Видели ли вы когда-нибудь, чтобы по Москве разъезжали автомобили без номеров?

Напрашивается объяснение: таким странным видом своего транспорта они, возможно, хотели нас напугать. Автомобиль без номеров наедет, — никто не поймет, кто наехал. Запихнут в такой автомобиль и увезут, — никто не догадается, куда увезли.

Но, я думаю, правильнее другое объяснение. Месяца за два до нашей кампании успешную операцию по освобождению своей семьи провел ученый-физик Армен Хачатурян, отказник нашего призыва 1979 года. Армен со своим сыном держали голодовку во время конгресса физиков в Москве. При этом они были активны среди участников конгресса. Конечно, КГБ преследовал их по пятам. В какой-то момент Хачатурян написал в ЦК партии жалобу на КГБ, преследующий их, и привел номера гэбэшных машин, следовавших постоянно за ними.

Это была типичная советская шутка — пожаловаться партии на КГБ. Но тем не менее гэбэшники могли после этого снять номера, чтобы эти номера нельзя было записать.

Конечно, объяснение дурацкое. А что, много умнее разъезжать по Москве в машинах без номеров?

Одного я не мог взять в толк: почему их не останавливает милиция? Видимо, их машины имели какие-то другие опознавательные знаки.

Начиная со второго дня демонстраций, задержание превратилось в рутину. Нас держали в отделении милиции ровно три часа, после чего отпускали. Мы стали носить с собой на демонстрации сумку с нардами. Оказавшись в милиции, мы немедленно расставляли нарды и начинали играть.

Третий день с начала нашей кампании был субботой, не рабочий для евреев, и мы отдыхали. 13 апреля мы ждали нового хода со стороны наших оппонентов. Я подсчитывал: если безобразную сцену на входе в метро «Щукинская» наблюдали двести человек и каждый из них расскажет, что видел и слышал, двадцати знакомым, а те… Вряд ли советские власти допустят, чтобы по Москве каждый день человек кричал, что он «знаменитый гроссмейстер» и раскрывал секретных агентов КГБ, похищающих его.

Конечно, насчет собственной знаменитости я сильно преувеличивал. Единственный раз я заметил, что известен в Москве, на следующий день по возвращении с чемпионата СССР, который я выиграл. Передвигаясь по городу в общественном транспорте, я обнаружил в какой-то момент, что у меня кончилась мелочь, и решил проехать одну остановку на троллейбусе зайцем. Водитель на середине дороги остановил машину, потребовал у меня билет и, возвращая сдачу за оплаченный штраф, сказал: «Следующий раз, когда вы вернетесь из Ленинграда с первенства СССР, будете брать билет».

Итак, без пяти три, в воскресенье 13 апреля, мы поднялись из метро «Арбатская» и направились к памятнику Гоголю. Вдруг я осознал, что вокруг нас никого нет. Нам давали подойти к месту и развернуть плакат. Что это означало? Конечно, не решение нас отпустить. Они бы сделали это до демонстрации. Решение посадить?

Это был самый страшный момент в нашей кампании. Я узнал — где локализуется страх. Где-то внизу живота. Этакая неприятная холодная тяжесть.

Вот мы у памятника. Разворачиваем плакат: «Отпустите нас в Израиль». Поджидавший нас гэбэшник рвет его. Вот и все. Демонстрация окончена. Это был один из двух дней нашей кампании, когда нас даже не арестовали.

Я почувствовал большое облегчение. Дело не только в том, что мы свободными возвращались домой. Становилось понятным, что мы выигрываем кампанию. Если нас не посадили сейчас, сажать завтра будет менее логично. Видимо, в этом чувстве возможности победы сказывался мой опыт шахматиста, понимающего динамику борьбы.

А может быть, все дело было в лингвистическом различии в понимании мной и КГБ понятия «демонстрация». Видимо, они считали, что если мы не продержали плакат и трех секунд, то это и не демонстрация вовсе. Мы же считали, что да, демонстрация. Чтобы застолбить наше понимание термина, мы отправились к ближайшему работающему телефону-автомату, я достал припрятанный листик с номерами знакомых корреспондентов западных информационных агентств и газет и растрезвонил по всему миру, что сегодня, 13 апреля, мы провели демонстрацию протеста. Пусть теперь гэбэшники звонят по тем же номерам и объясняют, что это была не демонстрация.

Конечно, чудо нашего неареста после демонстрации, видимо, первая такая слабость режима со времен демонстрации троцкистов 7 ноября 1927 года, имело не только лингвистическое объяснение. Покинув Советский Союз, я узнал, сколь широкой была поддержка нас в разных странах. По дороге в Берн на мероприятие «Салют Гулько» чемпион США Лев Альбурт остановился в Лондоне, где сыграл матч с чемпионом Великобритании Джонатаном Спилманом (Jonathan Speelman). Секундант Аль-бурта на этом матче амстердамский гроссмейстер Г єна Сосонко рассказал мне позже, что участники матча и их секунданты посетили демонстрацию в нашу с Аней защиту, организованную активной женской лондонской группой «Комитет 35-ти». Демонстрация состоялась в лондонском Сохо на площади перед театром, в котором как раз в те дни шла премьера мюзикла «Chess». «Твоих портретов на площади было, — повествовал Гєна, любящий красивое словцо, — как Брежнева на Красной площади седьмого ноября в былые годы».

Альбурт перечислял мне позже длинный список американских конгрессменов и сенаторов, предпринимавших шаги в нашу защиту. Я увидел интерес к теме отказников среди американских законодателей, когда участвовал в слушаниях на эту тему в Конгрессе в начале августа 1986 года, через два месяца после нашего отъезда. В сеансе одновременной игры, который я дал в тот день в Капитолии, среди моих оппонентов был даже представитель американского народа, не знавший, как ходят фигуры. Надо было очень печься о советских евреях, чтобы сесть играть в шахматы, не зная ходов!

Конечно, были акции поддержки и в Израиле, хоть Израиль и не имел в те годы особого влияния на политику СССР. Через день после того как 30 мая мы прибыли в Израиль, я присутствовал на партии в «живые шахматы» между «отказниками» и «КГБ», которую разыгрывали молодые ребята в кампусе Иерусалимского университета на горе Скопус. На майке парня, изображавшего одну из «фигур», значилось мое имя. Я предположил, что должен бы быть пешкой, которая только что прошла в ферзи.