Борис Гулько - КГБ играет в шахматы

С параллельной улицы мы шли к нашему дому дворами между замерзшим бельем, вывешенным хозяйками для просушки на специальных столбах. О времени, проведенном нами в тот день с Вайцкиными и Пандольфини, желающие могут прочесть в превосходной книге Фреда Вайцкина «В поисках Бобби Фишера» (Searching for Bobby Fischer) и в его статье «Больше не пешки» (Pawns no more), целиком посвященной визиту к нам и опубликованной в конце 1984 года в журнале «Нью-Йорк» (New York). В известном фильме, снятом по книге Вайцкина, их поездка в Москву, к сожалению, не показана.

Рукопись статьи Вайцкина, завершенная в Москве, а также примечания к моим партиям, которые я надиктовал в тот день Пандольфини для американского шахматного журнала, постигла лучшая участь, чем мою статью, припрятанную в грязном белье Кристиансена. Вайцкин, как он описывает в своей книге, пришел в американское посольство, которое в те годы размещалось на улице Чайковского, и сказал консулу, что он хотел бы переслать в Америку дипломатической почтой свою рукопись. «Никак невозможно», — ответил консул, показывая пальцем на стены, имеющие уши, а потом тем же пальцем на ящик стола, в который нужно положить рукопись.

Прошло совсем немного времени, недели три, и меня вызвал для беседы заместитель председателя Спорткомитета Русак. Понятно, Гаврилин был не единственным заместителем председателя столь важного государственного лица.

— Нам стало известно, что вы встречались с американским журналистом. И мы этим недовольны, — начал беседу Русак довольно сурово.

Я, рассчитывая, что он пригласил меня, чтобы сообщить, что нас решили отпустить, и поначалу никак не мог понять, о каком журналисте говорит заместитель министра спорта. Как я писал выше, мы часто встречались с западными журналистами, аккредитованными в Москве. Потом я понял. Поскольку я со своими американскими гостями пытался прошмыгнуть в наш дом незамеченными, КГБ решил, что я начал их бояться. А человека, который боится, нужно пугать. Поэтому я ответил довольно грубо: откуда он, Русак, взял, что меня волнует, нравится ли им что-либо в моих поступках или нет.

Поняв, что в его ведомстве произошло недопонимание, Русак перешел ко второй атаке: им не нравится то, что я говорил американскому журналисту и что попало в статью в журнале «Нью-Йорк». О таком журнале я не слышал.

— Может быть, это «Нью-Йорк тайме мэгэзин»? — вопрошал я.

— Нет-нет, это «Нью-Йорк», — отвечал замминистра, показывая на что-то лежащее перед ним.

Думаю, это был перевод статьи Вайцкина. Русак никак не выглядел человеком, владеющим английским языком.

— Покажите мне эту статью, и мы обсудим ее, — предложил я. Мне было любопытно посмотреть на неведомый мне журнал «Нью-Йорк».

— Нет, это никак невозможно, — отрезал Русак.

— Но если я не увижу журнал, то и обсуждать нечего. Я ведь не знаю, что там написано, — закончил я тему своего интервью Вайцкину.

Тут замминистра вновь вспомнил, что его задача — напугать меня.

— Если вы будете так себя вести, — вернулся он к цели беседы, — мы пошлем вас очень далеко.

— Это то, к чему я стремлюсь — быть от вас очень далеко, — неожиданно согласился я, нейтрализовав его угрозу.

— Но мы пошлем вас в другую сторону.

Последнее слово оказалось за Русаком.

В марте 1985 года умер Черненко, и генеральным секретарем ЦК КПСС стал Михаил Горбачев. Этот был определенно жив — большая разница с тремя полутру-пами, правившими до него. Немного настораживала, правда, фраза министра иностранных дел СССР Громыко, который, представляя Горбачева друзьям по руководству Советским Союзом, сказал, что у Горбачева хорошая улыбка, но железные зубы. Зубы у Горбачева, как показала жизнь, оказались не такими уж железными.

Отказные годы были удивительным временем, когда глобальные события страны и мира имели прямое отношение к нашей частной жизни. Ввели советские вожди войска в Афганистан, рухнули отношения с Америкой, и почти закрылась лазейка еврейской эмиграции. Появился генеральный секретарь, смотрящий не в могилу, а вперед, в жизнь, и появилась надежда.

А тут еще в ноябре 1985 года Карпов потерял звание чемпиона мира, и щупальца, которыми он сжимал шахматный мир в СССР, должны были ослабнуть.

В начале зимы 1985 года я узнал, кажется, из передачи какого-то западного радио, что 16 апреля 1986 года в Берне, во время сессии Совещания по взаимопониманию и сотрудничеству в Европе, намечено провести шахматный турнир «Салют Гулько». Организаторами этого мероприятия были выдающийся правозащитник Владимир Буковский, Лева Альбурт, в 1984 и в 1985 годах успевший выиграть два чемпионата США, и Эдик Лозанский, с которым я немного общался в мои студенческие годы. Когда-то Эдик был школьным учителем моей соученицы на факультете психологии Московского университета Наташи Власовой, сохранил с ней дружбу и охотно участвовал в наших студенческих вечеринках. Позже, когда Эдик эмигрировал, в Москве удерживали его жену Таню с их дочкой, тоже Таней. Жена Таня приходилась дочерью какому-то выдающемуся советскому генералу. Мы с ней вместе подписывали году в 85-м коллективные воззвания к Западу о положении отказников. Последние годы Эдик развил в Вашингтоне бурную политическую деятельность и незадолго до описываемых событий вызволил свою семью.

Позже к организаторам мероприятия в нашу защиту присоединился молодой гроссмейстер, чемпион мира среди юношей Максим Длуги. Максим родился в Москве и вырос в Нью-Йорке.

Паблисити, получаемое нами от акции в Берне, давало относительную защиту, и мы решились на крайнюю меру. Мы видели, что советские власти легко переносят наши голодовки. Они вынесли отдельную уличную демонстрацию в 1982 году. Мы решили начать выходить на ежедневные демонстрации на одной из площадей Москвы до тех пор, пока нас не выпустят… или не посадят. Нечего и говорить, отказная жизнь с вечным ожиданием чего-то осточертела нам до предела.

Мы рассуждали, что новый глава государства показывает свои «железные зубы» пока что лишь в борьбе с российской национальной болезнью — повальным пьянством: тогда шла всесоюзная кампания против этого главного народного времяпровождения. Карпов, принимавший участие в решении нашей участи после подачи нами заявления на эмиграцию, лишился титула чемпиона мира и, видимо, части влияния. Да за семь лет отказа и угроза, представляемая нами Государственной безопасности СССР на шахматной доске, конечно, снизилась. Мне уже не 32, а 39…

И самое главное, выведшее нас на площадь не в 1979 или в 1980 году, а в 1986-м, — это духовный путь, пройденный нами за семь отказных лет. Помните, как учил нас молодой эксперт в написании буквы «ламед» из Англии, что «не мы прикованы к стене, а стена прикована к нам?» Мы стали свободными людьми. И решили вести себя как таковые.