Илья Миксон - Жила, была

Кто может расти в блокаду? Все только стареют, усыхают, превращаются в коконы, привязанные веревками к длинным саням-катафалкам.

— И моя — ни крохи, — за компанию сообщил Коля.

Говорить и думать о хлебе — самоистязание.

— Слышали радио? — сменил тему Борька. — Знаете, кто для нас мандарины привез? Солдат Твердохлеб. За ним «мессер» всю дорогу гонялся. Потом сорок девять пробоин в грузовике насчитали и сколько-то мандаринок пропали от пулевых ранений.

— У шофера все руки были в крови, — дополнил Коля.

Тане тоже было что сказать. Эту историю о Максиме Твердохлебе не только по радио рассказывали, о ней и в газете писали, дядя Леша вслух читал. Таня смолчала, не хотелось почему-то говорить, уточнять, спорить.

«Ленинградская правда» сообщала о сборе по всей стране продовольствия для блокадного города на Неве. Во Владивостоке и Вологде, в Сибири и Средней Азии, на Алтае и в Поволжье — всюду готовили эшелоны с мукой, консервами, мясом, рыбой, жирами, сахаром, крупами, яичным порошком, сухими фруктами и овощами.

Кровопролитные наступательные бои под Синявином не принесли успеха, блокадное кольцо не удалось разорвать. Но с освобождением Тихвина доставлять грузы к ладожскому берегу стало ближе, хотя и с двумя перевалками. И тогда строители проложили автомобильную дорогу от Жихарева до деревни Лаврове.

Двенадцать километров, через леса и болота, в лютые морозы, за сорок восемь часов.

Машины с хлебом и оружием, караваны саней теперь прямиком следовали от железнодорожной станции на ледовую трассу.

Дорога жизни представлялась Тане снежной пустыней с караваном. Волнистые барханы сугробов, торосы и заструги — останки древних оазисов. Вместо пальм и верблюдов у колодцев, как на картинках в учебниках географии, домики из снежных блоков, где можно передохнуть от ледяного ветра, тесные палатки связистов, регулировщиков, артиллеристов. Снежные брустверы огневых позиций зенитных батарей. В низком зимнем небе эскадрильи краснозвездных истребителей отгоняют воздушных налетчиков от Дороги жизни. А по ней идут и идут бесконечные караваны, навьюченные хлебом. Дорога длинная, долгая, но когда-нибудь караваны все равно дойдут до Ленинграда и все станет хорошо, как до войны.

Воспоминания о недавнем прошлом, таком сытном и счастливом, что даже не верилось, что такое могло быть, отвлекали от мрачной действительности.

«Не дом, а проходной двор», — ворчала бабушка в прежние времена, а сама радовалась друзьям и гостям, приветливо здоровалась, прощалась, как с родными-близкими: «Ну, с богом». Народу и впрямь всегда хватало в доме. Кроме Лёкиных друзей-музыкантов почти каждодневно бывал Вася Крылов, безнадежно влюбленный и свой человек. Он мог часами беседовать с бабушкой на кухне, помогать ей картошку чистить, дровишек для печки из подвала принести. Будь Таня взрослой, как Нина, только бы за Васю замуж вышла!

А как весело и дружно встречали новый, сорок первый год. Тане впервые позволили дождаться двенадцати часов ночи.

Миша приволок расчудесную елку, стройную, мохнатую и такую душистую — на лестничной площадке лесом пахло. (Сейчас все несут домой охапки еловых и пихтовых веток, витаминный настой из хвои добывать.)

Игорь Черненко нарядился Дедом Морозом и будильник на грудь повесил, ровно в полночь зазвонил.

Мама испекла два или даже три савичевских кренделя с изюмом, а бабушка нажарила полную кастрюлю своих знаменитых котлет.

Сочных, с хрустящей корочкой, ароматных до головокружения…

Минувшее так зримо и осязаемо представилось, что Таня и впрямь провалилась в голодный обморок.

— Пошла, — сказала мама таким голосом, будто собралась на другой конец города, а не к дворовой арке у подъезда.

— Ну, с богом, — прошелестела бабушка.

На крышах и чердаках уже давно никто не караулил. Бомбежки прекратились, из-за снегопадов и морозов, наверное, и мало у кого из добровольцев местной противовоздушной обороны хватило бы сил взбираться наверх, торчать под черным зимним небом. Тут и внизу сторожить порядок некому. В графике сплошные вычерки и перестановки.

Платок быстро закуржавел, облохматился белым, наморозь на ресницах мешала видеть. Да в этот час нечего и некого было выглядывать. Мертвое безлюдье, даже у булочной ни души, не настало еще время для очереди.

По уточненному графику дежурство сдавать Нащериной Ираиде Ивановне. Эта не опоздает, не подведет. Мария Игнатьевна была не только довольна, что сменщица — Ираида, рада тому. Не просто соседи. Сослуживицы и приятельницы. Как никак шестой год в одной швейной артели надомницами. Мария в художественной вышивке искусна, Ираида отличная портниха.

Добрая, щедрая душа, последним поделится. То корочки апельсиновые принесла: «Вместо нафталина в шифоньере держала до войны. В них же витамин от цинги, компот для Танечки сварить можно». То обнаружила в домашней аптечке коробочку с гомеопатическим лекарством, отсыпала горошков: «Они же на сахарине». А недавно пригласила через Таню к себе, велела мешок взять или сумку большую.

«Зиновий мой открытие сделал, — обрадованно сообщила Ираида. — Из обоев же болтушку сварить можно!»

Мария Игнатьевна не думала о таком: дома обоев не было, стены и потолки беленые.

«Крысы подсказали, — продолжила удивление и радость мужниного открытия приятельница. — У других давно исчезли, а нам до сих пор нет от них покоя, средь бела дня нагличают, стены обгрызают. Обои же на мучном клейстере!»

Зиновий Иванович, он электромонтером в трамвайно-троллейбусном парке работал, разметил стены на прямоугольники и квадраты, как хлебные и крупяные карточки — на талоны. Несколько суточных «норм» Нащерины оборвали для Савичевых.

Темно. Морозно. Тихо и безжизненно. Время от времени откуда-то из-за Невы, с окраины города, с передовой линии фронта долетали глухие удары взрывов и выстрелов.

Груз одежды угнетает плечи, ноги подгибаются сами по себе, присесть бы, а еще лучше — лечь…

Нет, нельзя, ни в коем разе нельзя садиться. Сколько их, сидячих и скорченных, на ступенях и в сугробах… И неположено сидеть на дежурстве.

Мария Игнатьевна неуклюже потопталась, вяло обхлопала себя накрест, чтоб согреться и сонливость разогнать. И опять думы вернулись на круги своя, к детям, к матери. С ней совсем худо. Участковый врач Анна Семеновна прямо заявила: «Дистрофия второй степени. Евдокия Григорьевна, строго говоря, в одном шаге от третьей».

Третья степень алиментарной дистрофии — немедленная госпитализация или медленное умирание. Бабушка наотрез отказалась от больницы: «Там и без меня коридоры переполнены, класть некуда. Лучше в своей постели…»