Колин Уилсон - Орден Ассасинов

Де Сад, несомненно, был не так страшен, как его описывали. Но когда мы обращаемся к «Джульетте» и «120-ти Дням Содома», то становится ясно, что, с другой стороны, он был более страшен, чем его описывали. Фантазии об изнасиловании - все это очень хорошо; но насилие в этих книгах имеет знакомое звучание; оно напоминает нам Бу-хенвальд, Освенцим и процесс Ирмы Грес, надзирательницы, которая делала абажуры из человеческой кожи. Внезапно становится очень трудно понять, о чем думал де Сад, когда делал это. Злодеяния, совершаемые Джульеттой и ее друзьями, так же тошнотворны и непристойны, как история Карлоса Эвертца о сжигании заключенных заживо. Деградация настолько полная, что она может вывернуть желудок самых восторженных знатоков порнографии. В произведении присутствует хруст сломанной кости, зуб, вырванный из десны, запах жженого мяса, вывернутые внутренности. В философии, проповедуемой Долмансе, видится попытка перестроить читателя; склонить его к философии де Сада; в «Джульетте» заметна решительная попытка заставить читателя отвергнуть его. Кажется, что подобно Алистеру Кроули, Де Сад был полон решимости стать самым жестоким человеком в мире. Для достижения этой цели он уничтожил то, что создал в других книгах, ницшеанскую «переоценку всех ценностей». Он создал правдоподобную на пятьдесят процентов философию, в которой наслаждение является единственным благом, а религия - самоуверенным обманом. (Читатель спросит: «А как насчет музыки и поэзии?» Но это было бы бессмысленно; де Сад не всегда осознавал их существование). Затем он показывает, как эта философия приводит к крайностям, и в результате она столь отвратительна, что становится невозможно воспринимать его всерьез. Он уничтожил свою собственную систему взглядов более эффективно, чем это мог бы сделать Боссэ.

Почему? Де Сад не был дураком; он должен был понимать, что делает. Тогда становятся ясными ответы. Философия де Сада вступает в противоречие только тогда, когда вы допускаете, что он был в основном заинтересован в сексуальном удовольствии . Но это было не так; его в основном интересовала власть. В своих мечтах он был самовластным султаном, который мог приказать уничтожить мир. Именно поэтому его «образ мышления» был ему «дороже, чем сама жизнь». Его книги - фантазии о власти, которые относятся к тому же типу, что и у Уолтера Митти. Это можно заметить даже в его относительно ранних работах, таких как «120-ть Дней Содома» в 1785 году). В ней есть сцена, в которой Герцог де Бланже решает эякулировать на гениталии Софи, четырнадцатилетней девочки, которую похитили у матери. Софи просит Герцога «проявить сострадание к ее слезам».

«Почему меня трахают в задницу, - восклицает Герцог, лаская свой возвышающийся к небесам член. - Я бы никогда не поверил, что это может быть столь сладострастно. Скиньте ее одежду, я расскажу вам...»

«Одежда Софи снята без малейшего уважения к ее чувствам, и ее поставили в позу, которую только что описала Дюкло [бывалая проститутка]; Герцог заявляет, что близок к разрядке. Но как он думает сделать это? То, что только что рассказала Дюкло, было сделано мужчиной, который был неспособен на эрекцию, и он мог по своему желанию направить разрядку своего вялого члена куда угодно. Это не относилось к данному случаю: угрожающая головка орудия Герцога ни на мгновение не сводила своего ужасного пристального взгляда, который, казалось, обращен к пугающим небесам; это демонстрировало необходимость, так сказать, поместить ребенка повыше. Никто не знал, что же делать, и они столкнулись с большими препятствиями, что еще больше приводило в ярость Герцога, кипевшего от злости и богохульствовавшего. ...В конце концов, пришла на помощь Дегранж... Она приподняла ребенка и так умело поставила ее на колени, что Дюк мог что-либо предпринять в любом положении, конец его члена мог уверенно уткнуться в ее вагину... бомба в итоге взорвалась почти в самом отверстии, которое хотели заткнуть, затопляя его. Герцог кричал, клялся, буйствовал... Неразумно, по сути, расположенный для этого назначения, изящно залив спермой вагину, словно она текла из водопроводного крана, Герцог, покоренный самыми восхитительными ощущениями, умирающий от удовольствия, видит, как медленно растет расслабленность между онанирующими пальцами, которые сжимают пылкий, горячий член, чья страсть только что была столь мощно извергнута до остатка своего бытия. Он откинулся назад на софу; Дюкло шагнула назад к своему трону; ребенок вытерся, успокоился и возвратился к своим друзьям; и повествование движется вперед, убеждая зрителей в истине, которой, я уверен, они проникнутся на очень долгое время: что мысль о преступлении может воспламенять чувства и приводить нас к сладострастию».

Если воспринимать этот отрывок просто как порнографию, то возникают некоторые проблемы. Начнем с того, что было совершено не настоящее «преступление»; девушка сохранила свою девственность и была утешена. Это что-то вроде символического изнасилования, так как не было проникновения. Это становится более ясным из фразы: «...бомба в итоге взорвалась почти в самом отверстии, которое хотели заткнуть». И если бы это была настоящая сексуальная фантазия, то проникновение могло бы произойти . Но это фантазия о власти Уолтера Митти. Возбуждение Софи привлекает внимание Герцога, потому что она начинает плакать, вспоминая свою убитую мать. Но не это преступление возбуждает Герцога (и де Сада), а мысли о таком могуществе, что он может делать все что пожелает . Фредерик Рольф, падший священник, написал фантазию, в которой он становится Папой Адрианом VII; де Сад писал фантазии, в которых он был самым властным человеком, которого когда-либо знал мир. «Джульетта» демонстрирует развитие фантазии о власти на новом уровне насилия. Произведение тошнотворно, поскольку де Сад хотел вызвать у своих читателей тошноту; почему самый властный человек мире должен быть разборчивым? Его единственная проблема заключается в том, что многие читатели могут отвернуться него, как от сумасшедшего; чтобы защититься от этого, он неожиданно прерывает описания телесных наказаний и порки своих персонажей почти на каждой странице, для объяснения своей философии с ясностью, достойной Декарта.

Меры предосторожности не помогли, и де Сад умер в сумасшедшем доме. Он оставил инструкции, в соответствии с которыми его следовало похоронить в безымянной могиле и посадить на ней дубовые деревья, чтобы окончательно стереть ее местонахождение. Больничные власти проигнорировали это, и его похоронили - с обычными христианскими ритуалами - на кладбище в Шарантоне.

Вышеизложенный анализ позволяет нам понять де Сада более полно, чем было возможно его толкователям по Фрейду. Сексуальное удовлетворение было побочным; настоящей ролью его фантазий о насилии было предотвратить распад своего воображаемого образа .