Федор Раззаков - Скандалы советской эпохи

Словом, женщина-вахтер не впустила моих товарищей ко мне, не дала и там поговорить и стала их выгонять. Я попросил, чтобы они нашли такси…»

Тут наступает особый момент в наших с ней отношениях. Когда товарищи мои ушли ловить такси, мы замолчали… И стали смотреть друг на друга: кто кого пересмотрит… Отлично помню – до сих пор это чувствую, – с какой враждебностью, как презрительно она не верила, что я вот так вот возьму и уеду. Может, у ней дома какая беда была в жизни, может, ей много раз заявляли вот так же: возьму и сделаю!.. А не делали, она обиделась на веки вечные, не знаю, только она прямо смеялась и особо как-то ненавидела меня за это мое трепаческое заявление – что я уеду. Мы еще некоторое время смотрели друг на друга… И я пошел к выходу. Тут было отделился от стенки какой-то мужчина и сказал: «Э-э, куда это?» Но я нес в груди огромную силу и удовлетворенность. «Прочь с дороги!» – сказал я, как Тарас Бульба. И вышел на улицу.

Был морозец, я в тапочках, без шапки… Хорошо, что больничный костюм был теплый, а без шапок многие ходят… Я боялся, что таксист, обнаружив на мне больничное, не повезет. Но было уже и темновато. Я беспечно, не торопясь, стараясь не скользить в тапочках, чтобы тот же таксист не подумал, что я пьяный, пошагал вдоль тротуара, оглядываясь назад, как это делают люди, которые хотят взять такси. Я шел и думал: «У меня же ведь еще хроническая пневмония… Я же прямо горстями нагребаю в грудь воспаление». Но и тут же с необъяснимым упорством и злым удовлетворением думал: «И пусть».

А друзья мои в другом месте тоже ловили такси. На мое счастье, я скоро увидел зеленый огонек…

Все это я рассказал в «Объяснительной записке». И когда кончил писать, подумал: «Кляуза вообще-то…» Но тут же сам себе с дрожью в голосе сказал:

– Ну не-ет!

И послал свой документ в больницу.

Мне этого показалось мало: я попросил моих вологодских друзей тоже написать документ и направить туда же. Они написали, прислали мне, так как точного адреса больницы не знали. Я этот их документ в больницу не послал – я и про свою-то «Объяснительную записку» сожалею теперь, – а подумал: «А напишу-ка я документальный рассказ! Попробую по крайней мере. И приложу оба документа…»

Прочитал сейчас все это… И думаю: «Что с нами происходит?»

В ночь на 2 октября 1974 года, то есть спустя девять месяцев после происшествия в больнице и месяц со дня опубликования «Кляузы» в «Литературной газете», Василий Шукшин скончался. С какими чувствами встретила эту новость та женщина-вахтер из клиники пропедевтики, думаю, нетрудно догадаться.

Всем хорошо известен фильм Никиты Михалкова «Раба любви». Однако первым режиссером-постановщиком этого фильма был другой человек – Рустам Хамдамов, которого отстранили от съемок после громкого скандала. Дело было так.

Фильм о звезде немого кинематографа Вере Холодной по сценарию Андрея Михалкова-Кончаловского и Фридриха Горенштейна «Нечаянные радости» Хамдамов задумал снимать еще в самом начале 70-х. На главную роль он пригласил Елену Соловей, которая тогда делала свои первые шаги в кинематографе. Съемки фильма начались в августе 1974 годаво Львове. Однако длились они не долго. Уже 3 октябряв Экспериментальном творческом объединении на «Мосфильме», где снимался фильм, был собран художественный совет по поводу отснятого Хамдамовым материала.

Увиденное худсовету не понравилось, что вполне закономерно. Дело в том, что Хамдамов хотел осуществить хитрость, которой пользовались многие советские кинорежиссеры. Чтобы обойти цензуру, они писали два сценария: один – для студии и Госкино, другой, значительно от него отличавшийся – для реальных съемок. Этот второй сценарий они называли «рабочим». Трюк был незаконным и опасным, но в некоторых случаях «проходил». Однако в случае с Хамдамовым вышла осечка: несоответствие сценария и снятого материала «засекли» пришедшие на просмотр в объединение члены главной редколлегии «Мосфильма». На том заседании от 3 октябряпрактически все говорившие сошлись на том, что Хамдамов самовольно перекроил первоначальный сценарий и снял совсем не то, что требовалось. Режиссеру было предложено переснять некоторые сцены заново, но он категорически отказался это делать. Тогда в ситуацию вмешалась генеральная дирекция «Мосфильма». Директор студии Николай Сизов вызвал к себе Хамдамова и предложил предоставить ему краткое описание предстоящих съемок, так назваемую экспликацию. Хамдамов поначалу согласился, но затем передумал и больше в кабинете директора не объявился.

В итоге 24 октябряпо «Мосфильму» вышел приказ генерального директора, в котором объявлялось, что все работы по фильму «Нечаянные радости» следует прекратить, а съемочную группу расформировать. Весь отснятый материал полагалось смыть, однако каким-то чудом часть пленки все-таки удалось сохранить для потомков и двадцать лет спустя Хамдамов снимет на их основе фильм. Правда, никакого особого успеха он иметь не будет, поскольку к тому времени изменится не только кино (вместо советского появится российское), но и зритель.

Между тем гораздо раньше этого – в начале 1975 года– заявку фильма о Вере Холодной передадут Никите Михалкову (напомним, что одним из авторов сценария был его родной брат Андрей), который по новому сценарию поставит фильм «Раба любви». С той же Еленой Соловей в главной роли. Фильм соберет в прокате чуть больше 11 миллионов зрителей.

10 ноября 1974 годасоветская милиция отмечала свой профессиональный праздник. Вечером в Колонном зале Дома союзов состоялся традиционный концерт, на котором выступали признанные мастера отечественной эстрады. Среди них был и «пан Зюзя» из «Кабачка „13 стульев“, в миру – актер Зиновий Высоковский. Причем, по первоначальной задумке сановных начальников, пан Зюзя ни в каком праздничном концерте выступать был не должен – он тогда угодил в опалу из-за своих эстрадных монологов. Но сам министр внутренних дел Николай Щелоков пробил ему место в концерте. Дело было так.

За несколько дней до концерта Щелоков лично позвонил Высоковскому домой и пригласил его приехать к себе на Огарева, 6. «Хочу записать на магнитофон ваш монолог еврея-аптекаря из „Интервенции“. Уж очень он мне нравится, я ведь сам бессарабский человек» (Щелоков до приезда в Москву работал в Молдавии, а этот монолог услышал на юбилейном вечере Театра сатиры в самом начале октября, когда театр справлял свое 50-летие). Отметим, что в этом монологе не было ничего крамольного, за исключением одного – он произносился от лица еврея на том самом характерном одесском сленге, который с недавних пор (с 1970 года, когда обострились отношения СССР и Израиля) на советском телевидении уже не практиковался. Чтобы читатель понял, о чем идет речь, приведу небольшой отрывок из упомянутого монолога: