Эргали Гер - Белорусское зеркало

Почему я так подробно пишу об этом князе, почившем почти шестьсот лет назад? Да потому, что в Мстиславле прошлое обступает со всех сторон, настойчиво подталкивая к мысли, что времени нет. На развалинах древнего монастыря, где жизнь едва-едва теплится, я вспомнил замечательные слова Огюста Конта: “Человечество состоит из живых и мертвых. Мертвых больше”. Я нашел их в сборнике русской публицистики начала прошлого века (тогдашние публицисты еще читали Конта), к ним прилагался следующий комментарий: “Точно так же в каждую данную минуту из живых и мертвых состоит народ. Мертвых больше”. (См.: Д. Муретов. “О понятии народности”; Русская мысль, 1916 г.) Эта поразительная в своей простоте и глубине истина почему-то недоступна нашим сегодняшним правителям. А здесь, в Мстиславле, об этом знает даже трава.

От ощущения, что за каждым из нас стоит вереница предков, строгими мертвыми глазами следящая за нашими деяниями и недеяниями, в Мстиславле избавиться невозможно. Православный русский князь Семен-Лугвен Ольгердович холодным взглядом буравит мне спину, словно хочет что-то сказать — и не может. И я не могу говорить за него, потому как не вправе.

Только за себя.

Почему я считаю его своим? Не только потому, что для меня, как и для князя Семена, свои не только русские, но и литовцы. Не только поэтому. И не только потому, что князья Литовской Руси во времена Семена-Лугвена имели больше оснований считаться солью земли Русской, нежели князья московские, тверские или рязанские. Они, во всяком случае, не платили “выхода” в Орду и не именовали себя “холопами” ордынского хана. Их Русь была Белой, нестоптанной татарами и непоруганной (тогдашнее понятие Белой Руси включало в себя территорию современной Белоруссии и обширные псковско-новгородские земли). Язык был один, вера — одна, а литовская подноготная ничем не отличалась от той же варяжской. Иноплеменность Гедиминовичей была того же мифического свойства, что и иноплеменность Рюриковичей. Но даже не в этом суть.

У нас одна земля, единая и неделимая. По ней венозными артериями текут Днепр, Двина, Волхов и Волга. Ее освящают Софийские храмы Киева, Полоцка, Новгорода. Ее разделяют границы — столь же нелепые, какими видятся из нашего далека границы древнерусских княжеств. Ладно, пусть будут границы. Пусть наши политики бодаются друг с другом, как бодались Семен Ольгердович с Андреем Ольгердовичем (герой Грюнвальда с героем Куликовской битвы). Нехай соревнуются, кто из них лучше правит — это для простого народа даже полезно. Но нельзя про Софию Киевскую говорить “мое”, а про Софию Полоцкую или Новгородскую — “чужое”. Так не получается верить в Софию, потому что она одна. Нельзя быть в Киеве верующим, а в Новгороде атеистом — точно так же нельзя любить Россию в ущерб Белоруссии или Украину в ущерб России. Не надо разрывать нам сердца. У нас одно небо, одна история, одни и те же дорогие сердцу могилы.

Вот такие эпические мысли приходят на развалинах Пустынского монастыря.

Пройдя под высоченной, окруженной строительными лесами надвратной колокольней, мы вернулись к машине. Я спросил, нельзя ли заехать на минутку в Россию, подышать воздухом родины. Пушкин подозрительно оживился и сказал: “Отчего же нельзя, очень даже можно. Поехали, Саша, покажем ему Россию!”. Метров через восемьсот шоссе как обрезало, а вместе с ним обрезало лес — вдаль уходили поля с редкими перелесками, а впереди лежал разбитый, весь в ухабах проселок. Одолев вперевалочку один ухаб и другой, машина заскрежетала днищем и встала.

— Все, — сказал Саша. — Дальше не проедем.

— А дальше необязательно, — сказал Пушкин и обернулся ко мне. — Дыши!

Мы вышли подышать. Позади нас, на обочине шоссе, красовался пограничный знак с надписью “Республика Беларусь”. Впереди, сбоку от проселка, стоял такой же столбик, но без таблички — надо полагать, сперли на сувениры. Даже мне, матерому контрабандисту, не доводилось видеть таких безлюдных, диких — и вместе с тем зримых! — переходов границы. Барташевич с выражением на лице разворачивался. Мы погрузились в машину, дотянули до шоссе и облегченно вздохнули.

Земля у нас, может, и одна, но вот дороги — разные. Это точно.

Глава девятая. Белый аист надежды

Очередное злостное нарушение границы вышло мне боком: я захандрил. Ладно, дороги. На моей памяти, сколько помню, Белоруссия изо всех сил тянулась в деле дорожного строительства за Литвой, за пресловутым прибалтийским стандартом — тянулась упорно, но позади. Литва за черные годы советской оккупации отгрохала себе такие дороги, что отдыхала не только Белоруссия, но и Польша. Наконец, пробил час долгожданной свободы — тут-то и выяснилось, что в независимый литовский бюджет дороги не вписываются (теперь вся надежда на будущие компенсации от России). В результате Белоруссия за годы правления Лукашенко обогнала по качеству дорог и Польшу, и Литву. Вот только не надо скептически морщиться; не уподобляйтесь белорусским диссидентам, которые тут же, не отходя от кассы, начинают вспоминать про гитлеровские автобаны, — полюбите всем сердцем российское бездорожье, коли вы такие трепетные да щепетильные. Не получается? Тогда помолчите.

Не дороги меня доконали. И не ксендз кармелитского костела, улепетнувший от нас в Варшаву; белорусские ксендзы всегда улепетывают в Варшаву, тут к этому привыкаешь. И даже не восторженные рассказы о наследниках шляхетских родов, приезжающих погостить в Мстиславль из Лондона и Парижа (реальных), коими нас потчевала за отсутствием настоятеля словоохотливая смотрительница. Приезжие русские почему-то таких восторгов не вызывают, будь они хоть трижды Мстиславские; русские растворяются в окружающей среде без осадка.

От искуса польскости никуда не денешься — у белорусов и украинцев он в крови, потому как тоже история. В Белоруссии, правда, действует прививка еще с довоенных лет, когда поляки похозяйничали на половине ее территории (у Украины тоже была прививка, вот только срок давности вышел). По большому счету, прав Гоголь: весь этот искус можно свести к шмоткам и панночкам. “Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?” Спросите у Радзивиллов, предпочитающих Манхэттен Варшаве; или у Генриха Анжуйского, коронованного в Кракове и тайком удравшего из Польши, как только освободился французский трон. Вот кто исчерпывающе мог поведать про искус польскости…

Дикое разорение псковских земель по соседству с аккуратными латышскими поселками; шоссе, переходящие в непролазные топи; стопудовая русская дурь, тяжкая длань Москвы — вот и весь искус польскости. Ничего другого в нем нет и не было никогда, а платить за него приходилось поголовным уводом в полонизацию шляхты, переменой веры и языка. Шляхетские вольности, “магдебургское право” для городов — все это здесь, на окраинах Речи Посполитой, вязло в болотах и умирало: Корона высасывала все соки, переваривая Белоруссию под себя. Между тем Россия, при всей своей стопудовости, никогда не была для Украины и Белоруссии мачехой. Просто у нее такой тяжелый характер.