Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Таким является он в области итальянской публицистики в половине XVII века с своим трактатом « de Monarchia hispanica », требуя во имя этих народных масс отчета у всех политических сект и школ своего времени. «Вы требуете, чтобы народ проливал свою кровь в неравной борьбе с Испанией, для того, чтобы, по низвержении чужеземного владычества, он отдал снова освобожденную Италию ватиканскому двору», – говорит он нео-гвельфам. – «Но кто же, как не папа, наводнил нашу страну испанскими полчищами и что сумели сделать ваши римские идолы, когда гвельфский идеал был поднят св. Фомой почти на недосягаемую высоту? Что дали они Италии и миру, кроме суеверия, распрей, невежества и разорения?»

Так называемым республиканцам он ставит на вид мелочность, искусственность и узкий эгоизм их идеала цивической доблести. Вообще врагам испанской империи он говорит: вы слабы против этого противника, которого сила создана вашей же глупостью и мелочностью. К чему возбуждать национальную вражду, когда она имеет чисто вымышленное основание. Кампанелла обращается к золотому веку итальянской политики. Он равно принимает гибеллинский идеал Данта и гвельфский идеал св. Фомы в той мере, в какой оба они предполагали слитие всего человечества или, по крайней мере, всей Европы в одно федеративное политическое целое. Пусть же Испания продолжает свои завоевания: тем лучше, если ей удастся собрать под своей властью все европейские народы. Тогда исчезнут поводы к политическим распрям, и люди посвятят себя безраздельно единственному достойному делу: устройству благосостояния народных масс. Пусть Испания вводит католицизм в своих владениях: Кампанелла твердо уверен, что католицизм должен переродиться в религию благоденствия народных масс, науки и гуманности; он сам всю свою жизнь деятельно работал над этим перерождением.

Кампанелла настолько сын итальянской государственности, что он презирает демократическую коллегиальность. По его мнению, возвещаемый им культ возрождения должен быть водворен верховной властью. Материальные элементы такой власти он все находит соединенными в руках главы католической церкви, которому остается только нравственно стать достойным своей великой задачи, чтобы снова приобрести себе мировое значение…

Таким образом, этот странный человек, будучи сторонником империи не меньше любого гибеллина времен Данта, терпит однако же постоянные преследования от имперских наместников; будучи сторонником папы не менее самых ревностных иезуитов времен Сикста V, с трудом, едва живой, ускользает из рук инквизиции! Противоречия эти легко объясняются тем, что Кампанелла под империей и папством разумеет вовсе не те явления действительности, которые в его время носят эти названия, а совершенно новые, еще невиданные учреждения, тесно связанные с его культом всемирного возрождения, основанного на гражданском равенстве и на политическом братстве.

Из сказанного здесь читатель легко увидит те своеобразные черты, которыми Кампанелла резко отличается от большинства итальянских публицистов. Он не считает основы кажущегося ему гуманным и рациональным общественного строя присущими человечеству, а стремится создать их при содействии сильной и универсальной власти, которая, вооружась всеми орудиями знания, регулировала бы самые разнообразные стороны коллективного и индивидуального быта так, как католицизм в лучшие свои времена регулировал жизнь своих правоверных. Когда он заставляет верховного главу своего «Солнечного города» считать государственным делом подбор родичей для имеющих народиться граждан, то Рейбо видит в этом только плод монастырски-развратного его воображения. Мы же, с своей стороны, смотрим на эту черту калабрийского утописта, как на несомненное доказательство его разносторонней гениальности, позволявшей ему уже в те отдаленные времена понимать, что возрождение того или другого общества не может хотя бы на шаг приблизиться к своему осуществлению до тех пор, пока и воспитание, и рождение детей будут оставаться в распоряжении слепой случайности.

«Солнечный город» составляет не более, как только эпизод в публицистической деятельности Кампанеллы. Желая в прикладной форме развить существенную сторону своего учения, автор необходимо должен был прибегнуть к стереотипным рамкам фантастического острова (Тапробана), лежащего вне всяких географических и исторических условий. Это однако же вовсе не мешает тому, что, в целом, Кампанелла все-таки весьма твердо стоит на исторической почве, чем и отличается весьма существенно от большинства писателей сродного ему направления. Кампанелла не предлагает итальянским городам немедленно скопировать у себя устройство его фантастического острова; но он хочет, чтобы те, которые держат в своих руках судьбы народов, прониклись началами, вдохновлявшими его самого, когда он писал эту свою образцовую утопию. Презирая политиканство, Кампанелла однако же редко доставляет случай дипломату усмехнуться над его наивностью, потому что он тщательно изучил политическую интригу и династические интересы и знает, чего можно требовать от того или другого политического элемента его времени. Правда, он ошибся в своих расчетах на папу и на то, что из тщедушной испанской монархии может развиться всемирная империя, подобная македонской или римской. Но упрекать его за это так же было бы неосновательно, как и ставить ему в вину то, что в своих космологических комбинациях он опирается на труды тогдашних астрологов, а не на лекции, например, Гельмгольца о взаимодействии сил природы и не на геологическую теорию сэра Чарльза Ляйэля. Это были ошибки его времени, и притом ошибки такие, от которых гораздо более пострадала Испания и папство, чем учение Кампанеллы. Бесспорно, что Европа конца XVI и начала XVII века видела в Карле V Карла Великого, а когда он умер, не осуществивши возбужденных им надежд, то она ждала их осуществления от Филиппа II. Столь же несомненно, что, начиная со вступления на папский престол Сикста V, ожидали, что для католической церкви возвращаются времена Григория VII. Для того, чтобы всё это действительно сбылось, надо было, чтобы эти формы, т. е. империя и панство, снова наполнились содержанием, дорогим для народных масс и способным фанатизировать их так, как умели фанатизировать их и империя, и папство в первые годы своего существования. Кампанелла давал им такое содержание; тем хуже для них, если они отвернулись от него. По крайней мере, мы видим, что семена, посеянные калабрийским монахом, хоть и не принятые под покровительство сильными мира сего, не переставали произрастать и приносить свой плод.

А что сталось с Испанией и Ватиканом? Они – хуже, чем умерли, – они обесславили себя.