Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Как всякая крупная звезда, Сарпи представляется нам окруженным целым сонмом мелких спутников и последователей, вышедших преимущественно из рядов тех официально-холодных панегиристов св. Марка, о которых мы уже говорили в предыдущей главе. Парута, Мануцио, Контарини и пр. наперерыв пытаются убедить Италию, что республика есть лучшее из всех правительств, а Венеция – лучшая изо всех республик.

Из них мы обратим внимание на первого (Паруту), который не ограничивается одним восхвалением своей родной республики, а пытается указать преимущество венецианского политического строя над другими. Для сравнения он избирает не какую-либо другую итальянскую муниципальную республику, а испанскую и древнеримскую монархию; таким образом, он обращает в пользу св. Марка всё то, что можно сказать о преимуществе экономической организации над чисто политической, федеративного строя над унитарным.

Сарпи, точно так же, как и иезуиты с Поссевином, Бозио и Аммирато, не достигает цели и не оказывает решительного влияния на политическую судьбу Италии. Но он вызывает некоторое оживление в итальянской публицистике, переходившей уже с половины XVI столетия в какой-то горячечный бред за неимением перед собой живой задачи…

Платон сменяет Тита Ливия и Тацита – Норес – Сгвальди – утописты: Бонифачо – Цукколи – Кампанелла

Мы уже говорили, что итальянская политическая литература во все свои периоды и на всех ступенях своего развития носит отпечаток некоторого эмпиризма. Начиная от анонимного автора « Oculus pastoralis » и кончая только что перечисленными публицистами времени упадка, она менее теоретизирует, чем преследует какие-либо практические цели, часто односторонние и узкие (как, например, Джанотти и панегиристы Венеции); часто несбыточные (как, например, иезуиты и Фра Паоло Сарпи); часто своекорыстные и гадкие (как Ботеро и придворные макиавеллисты). Последователи Гвиччардини, да и он сам в значительной степени, может быть, чужды такой цели; но они не чужды эмпиризма, так как их творения носят чисто наблюдательный, психологический характер. Вероятно, это исключительно эмпирическое, добытое опытом настроение итальянского политического духа обусловливает непонятное равнодушие их к одному из величайших мыслителей классической древности – к Платону.

Когда политическая жизнь замирает в Италии и перестает поставлять обильный живой материал для публицистики, то классические образцы начинают играть в ней очень уважительную роль. Так направление, начатое Джанотти и основывавшее свои надежды на возрождение Италии на образование в ней среднего сословия, платит обильную дань Аристотелю. Тит Ливий, своей республиканской простотой соблазнивший самого Макиавелли, привлекает к себе тех из публицистов всех школ, которые не видят надобности прикрывать бедность содержания энергией и красотой слога. Бозио, Аммирато, а с другой стороны Парута и некоторые из последователей Сарпи создают целую литературу комментариев Тацита… Только платонизм до XVII века не находит себе последователей в Италии.

А между тем уже в 1516 г. в Англии Томас Морус [358] Автор латинизирует английскую фамилию Томаса Мора (Thomas More; 1478–1535). первый – насколько нам известно – своей « Утопией » возрождает идеи Платона в христианском мире. Полвека спустя Боден с своими шестью книгами о республике популяризирует неоплатонизм во Франции, где он скоро проникает в салоны отеля Rambouillet и даже на некоторое время с успехом соперничает там с эпикуреизмом.

Боден один из немногих иностранцев пользовался популярностью в Италии. Это несомненно доказывается тем, что Боккалини упоминает симпатически о нем в своем « Raggagli di Parnaso ». Почти одновременно с выходом в свет «Республики» Бодена, а именно около 1580 г., платонизм совершает первое свое появление в области итальянской публицистики. Венецианец Норес [359] Джазоне Де Норес (De Nores; ок. 1530–1590). , по примеру большинства своих соотечественников твердо уверенный в том, что республика св. Марка должна встать во главе возрожденной и освобожденной от испанского ига итальянской федерации, однако же находит необходимым, чтобы сама Венеция предварительно переродилась и стала достойной той высокой роли, которую ей готовят в будущем ее панегиристы. Он дает себе труд начертать по обыкновению до мелочности подробный план этого перерождения. Привыкнув к систематической мизантропии и хитросплетениям публицистов этого времени, читатель остается поражен широкой гуманностью воззрений Нореса. Человек с своими стремлениями, чувствами и требованиями не является у него бездушной пешкой на шахматной доске холодной и безжалостной политики, напротив последняя подчинена требованиям человечности: чему еще мы до сих пор не встречали примера на этих страницах. С немногих слов перед читателем разоблачается и настоящий источник этого внезапного перерождения едва ли не самой бездушной из всех школ и отраслей итальянской публицистики. Норес довольно беззастенчиво скопировал свой идеал возрождения Венеции и Италии с платоновского первообраза. Но так или иначе, живая струя начинает пробиваться с этих пор сквозь тину, накопившуюся на застоявшейся поверхности политической литературы Италии.

Однако платонизм медленно прививается на итальянской почве. В начале XVII века, т. е. слишком 25 лет спустя после Нореса, аббат Сгвальди [360] Винченцо Сгвальди (Vincenzo Sgualcii); в оригинале – Сгвальдо, также Сквальдо. (1605 г.) является с новым планом перерождения Венеции, объясняя свое преклонение перед «столицей Адриатики» именно тем, что она, по его мнению, более всякого другого города в свете способна осуществить идеал, начертанный Платоном. Он полагает, что всё в ней способствует такому перерождению: начиная с ее географического положения и кончая ее историческими судьбами.

Но, – говорит он, – для этого ей надо отделаться от вековых пороков своей властолюбивой олигархии; пусть она как можно чаще меняет состав своих советов, открывая в них широкий доступ деятелям из народа, не зараженным наследственными недугами патрициата. Платонизм Сгвальди гораздо свободнее, чем у Моруса и у Нореса и стоит на менее утопической почве. Он не заимствует целиком платоновские учреждения с их мельчайшими подробностями. Он даже прямо отрицает гармонический застой и олимпийскую неподвижность своего классического первообраза. По мнению Сгвальди, разногласие составляет один из неизбежных элементов жизни. «Оно создает, – говорит он, – в музыке мелодию; в государстве порядок; в сенате разностороннее обсуждение… Оно препятствует тому объединению, которое порождает гробовое молчание и делается союзником всякого угнетенья». Но за то Сгвальди более определенно, чем кто бы то ни было из неоплатоников, ставит человека выше гражданина и гуманность выше всякой государственности.