Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

«Проницательный, легко читаемый и презирающий вульгарность до того, что он предпочитает ей самые смелые парадоксы, Кардано слишком хорошо понимает корни уничтожения Италии. Презирая итальянских цезарей, окруженных льстецами и шутами, ползающими у ног мадридского двора, презирая в то же время демократическую толпу, не умеющую отличить лекаря от колдуна и шарлатана от философа, он разоблачает сокровеннейшие тайны политики и государственности с тем отчаянным мизантропизмом, который стоит всякого гражданского мужества. С каким высокомерием он бросает к ногам народов и их властителей самые насильственные и роковые орудия владычества, оставаясь совершенно равнодушным к тому, кто вздумает ими воспользоваться. Каждое слово Кардано есть плод глубоких размышлений. Ему понятны сокровенные пружины каждого политического события кровавой эпохи Реформации… Иногда он как будто вдается в общие места, в преклонение пред установившейся властью; но тут-то и остерегайтесь его, потому что он вдруг поразит вас неожиданно дерзким отрицательным выводом. Он не щадит ничего, потому что дышит только одной ненавистью, а ненавидит потому, что нечего любить… В другом месте вы видите его погруженным в астрологию до того, что вы готовы уже усомниться в нормальном состоянии его умственных способностей: он кончает тем, что отрицает основные догматы католицизма, ловко обходя костер инквизиции… Вот он, по-видимому, впадает в обоготворение великих людей; но от повторения избитейших афоризмов на этот счет он переходит весьма последовательно к доказательству того, что герои во все времена были бичом своей родины»…

«Несмотря на свою вечную, кажущуюся погоню за парадоксальностью, ломбардский философ (Кардано) никогда однако же не сбивается с позитивного пути и открывает как бы мимоходом истины, имеющие большое практическое или научное значение. Он первый установляет строгое теоретическое отличие между унитарным государством, неизбежно имеющим свой центр или столицу, от государства федеративного, не имеющего такого центра. Он предсказал, что Португалия не удержит за собой восточной Индии, а Испания своих американских владений» [352] Loc. citстр. 282–286. – Прим. автора . .

Но и Кардано обозначает собой только переходную ступень. Прежде конца XVI века, начавший разлагаться макиавеллизм, почти замер. Рядом с демоническими фигурами Гвиччардини, Сальвиати, Кардано и нескольких анонимов являются полу-лакейские, полу-шутовские личности Кастильони, Гримальди, Нифо, кардинала Коммендоне и т. п. Если первые из своего умственного превосходства создают для себя нечто вроде геральдической привилегии, дающей им будто бы право с аристократическим презрением третировать грубую чернь, то последние вовсе не намерены ограничивать себя одним платоническим сознанием своего могущества: понимая сокровенную игру политических пружин, они с наивностью цинизма решаются эксплуатировать свое понимание с целью извлечения из него возможно больших для себя материальных выгод. Тут уже нет речи о трезвой науке государственности, о рациональном исследовании причинной связи в мире политических явлений. То, что можно было назвать политической наукой в руках Макиавелли или Гвиччардини, обращается в хитро сплетенное искусство обманывать власть имущих – в руках этих позднейших авторов, пишущих трактаты об искусстве снискивать себе фавор разного рода властителей с такой же систематичностью и обстоятельностью, как если бы дело шло, например, о живописи на стекле и о сыроварении.

Еще шаг – и литературное направление, столь достославно начатое Макиавелли, становится с епископом Ботеро [353] Джованни Ботеро (1544–1617) – философ, иезуит (епископом, однако, не был). и его последователями особой отраслью полицейского управления, за приличное жалованье курящей обязательный фимиам установившемуся порядку, каков бы он ни был, и систематически позорящей авторитеты, которые могли бы увеличить силы оппозиции.

Мы далеки от намерения вести нашего читателя как бы сквозь строй четырехсот слишком итальянских писателей, трактовавших на свой оригинальный манер и с самых разнообразных точек зрения о высших и основных вопросах политики и государственности. Надеемся, что нам удалось хоть отчасти обрисовать своеобразную физиономию этой литературы, рожденной при своеобразных исторических условиях и представляющей весьма характерный, хоть и изолированный эпизод общей истории развития европейского мышления. Рожденная из настоятельных потребностей дня, эта литература с самого своего начала носит характер гораздо более теории искусства, чем общей и отвлеченной научной отрасли. Еще при Макиавелли Италия приходит к сознанию того, что историческая жизнь народов подлежит своим, особым законам, которые не в силах изменить произвол ни отдельных личностей, ни народных масс. Отсюда пытливое стремление проникнуть, разгадать эти законы, стремление составить о них трезвое, реальное представление. Несовершенство тогдашних приемов исследования, недостаток наблюдений, добытых опытом и разработанных теорий, – всё это придает этому стремлению случайный и эпизодический характер, лишенный строгого научного знания. Личная гениальность, какая-то патологическая напряженность ума служит для итальянских мыслителей заменой строгого и последовательного научного метода.

В половине XVI столетия, когда чужеземное завоевание кладет, наконец, предел непомерному напряжению политической жизни Италии, число политических писателей здесь не уменьшается, напротив оно разрастается почти до чудовищных размеров. Иначе и быть не могло: сильный импульс, данный еще с XIII века итальянскому политическому мышлению, не мог прекратиться сразу. Чем меньше давала ему исхода действительность, тем более должен он был искать себе литературного применения. Мы видим целые ряды писателей, которых побуждает приняться за перо не желание повлиять на умы современников: их рукописи и до сих пор не были изданы в свет, – не помыслы о славе: они не оставили потомству даже своего имени… Имперские власти не шутя были испуганы бесцеремонным отношением итальянских публицистов к таким вопросам, которые, по мнению большинства передовых людей того времени, могли подлежать только догматическому решению. Кардинал Каза [354] Делла Каза был архиепископом, но не кардиналом; см. прим. на с. 220. изобличает перед Карлом V зловредный характер итальянской « Ragione di Stato » и требует против нее, как против своего рода черной магии, церковной анафемы и преследования светской власти. Но умы, специально посвятившие себя изучению сокровеннейших тайн политической интриги, ловко обходят препятствия, которыми думает стеснить их светская и духовная власть. Из двух направлений, принятых итальянской публицистикой со времени падения Флоренции, несомненно последнее, макиавеллевское, несмотря на свои эпикурейский квиетизм, всего менее могло способствовать к насаждению в Италии того нравственного благочиния, которое желали бы видеть в подчиненной стране Карл V и его пособники. Тем не менее, большая часть деятелей этого направления, – по крайней мере, тех, которых имена нам известны, – оказываются высокопоставленными особами, сановниками двора, епископами или кардиналами церкви.