Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Период испанского владычества :

Джаннотти и венецианская школа – Гвиччардини и индивидуалисты – Саломонио, итальянский предшественник Вольтера, и Кардинал Вида – предшественник Руссо

Макиавелли, сходя в могилу среди мрачных предчувствий своего дальновидного гения, указывал своим соотечественникам на опасность, угрожавшую Италии; он видел в ее разъединении бессилие перед внешними врагами, в ее внутреннем антагонизме, отделявшем отупевший народ от развратного патрициата целой пропастью, ее социальную немощь, и потому всеми силами старался создать такую политическую власть, которая бы, даже ценой деспотизма, приобрела Италии внешнюю силу и внутреннюю гармонию. Он ошибался в практических результатах своей реформы, он требовал вместо бессилия насилия, но в его время ни один гениальный человек не думал иначе; в его время никто не сомневался в том, что политическая централизация есть единственная панацея силы и могущества народов. Так думал и Макиавелли… На его воззрениях воспиталось целое поколение флорентийских демократов, оставивших по себе громкие имена в истории: Микеланджело Буонарроти – художник, инженер, артиллерист, дипломат, и всего более итальянский патриот – представляет нам точно такую же типическую личность гражданина, какую мы видим в Ферруччи, в этом Гарибальди XVI века, начальнике тех немногочисленных гражданских войск, которые завела, наконец, у себя Флоренция, уступая доводам Макиавелли; в Кардучио – гонфалоньере времени падения флорентийской республики; в Кастильоне и в сотне других, более скромных вождей и деятелей партии « dei giovani » (молодых) или « arrabbiati » (т. е. бешеных, или крайних республиканцев).

Геройские усилия этой горсти людей, сильных духом и патриотизмом, придали последним годам существования итальянской независимости грандиозный и поэтический отблеск. Но Флоренция тем не менее должна была отворить свои ворота войскам Карла V, осаждавшего ее по просьбе папы Климента VII, для того, чтобы посадить незаконного папского сына, мулата, Александра Медичи на флорентийский престол. С падением Флоренции итальянский федерализм лишается последнего своего оплота. Остаются, правда, независимые республики, но Генуя добровольно отдалась Испании, чтобы удержать номинальную независимость; Болонья точно также отдалась папе; Сиена быстро стремилась к гибели и уцелела на первое время только благодаря тому, что ее как будто вовсе не замечали. Оставалась, следовательно, только одна Венеция, которая и в лучшие времена, замкнутая в своей своеобразной олигархической скорлупе, чуждалась итальянских стремлений, мало принимала участия в судьбах соплеменных с ней республик и еще меньше пользовалась чьими бы то ни было симпатиями.

Венеция и Флоренция изображали собой два противоположные полюса итальянского муниципально-федеративного развития. Краеугольным камнем экономического благоденствия Венеции была, как известно, торговля с отдаленным Востоком, требовавшая громадных капиталов. Народ, следовательно, находился здесь в экономической зависимости от крупных капиталистов или олигархов, а потому последним стоило небольшого труда упрочить за собой и политическое всемогущество. Излишне было бы распространяться о том искусстве, с которым венецианская олигархия владела двумя вернейшими орудиями всякого деспотизма: устрашением и подкупом. Флоренция же с самого начала своего существования эксплуатирует по преимуществу такие экономические отрасли, где личный труд имеет более значения, чем капитал; поэтому, развитие ее приняло крайне демократический характер.

Во второй половине XVI столетия внутреннее состояние Венеции едва ли утешительнее того, какое представляет нам в это время побежденная и порабощенная Флоренция. Морские открытия испанцев и португальцев подрывают у самого его корня источник венецианского благоденствия. Начинающая разоряться, денежная аристократия св. Марка становится раздражительнее и подозрительнее, иго, которое она налагает на своих беспечных и пассивных рабов, становится невыносимее и тяжелее, по мере того как оно утрачивает основы, когда то делавшие его до известной степени необходимым и законным. Никогда ни один из Медичей во Флоренции, даже опираясь на императорские штыки, не смел бы позволить себе и тени того, что составляло обычное явление в венецианской внутренней политике. Но Венеция, одна во всей Италии, от конца XVI века, не получает, прямым или косвенным путем, приказаний из Мадрида или из Рима, а это составляет весьма обольстительное преимущество в глазах народа, только что утратившего национальную свою независимость.

С падением Флоренции, Венеция становится тем образцом, к которому обращают свои взоры патриоты и демократы всей Италии. Флорентиец Джанотти, с своими двумя трактатами о флорентийской и венецианской республиках, отмечает собой переворот, совершившийся в итальянской политической литературе одновременно с историческим катаклизмом, обрушившимся на Италию в царствование Карла V.

Будучи по времени ближайшим преемником Макиавелли, Джанотти, как по духу своего времени, так и по характеру своей публицистической деятельности, представляет собой вопиющую противоположность пресловутому флорентийскому мыслителю. Насколько Макиавелли всё подчиняет разуму и беспристрастному анализу, настолько в Джанотти преобладает элемент страстности, ненависти к чужеземному владычеству и к туземным партиям, не разделяющим его буржуазного энтузиазма к республике св. Марка. Насколько Макиавелли проникнут уважением к естественному ходу событий и стремлением разгадать и уяснить причинную связь между явлениями политического быта, настолько же Джанотти всё считает зависящим от произвола, мелочной случайности и отдельных личностей. Читая Джанотти, – говорит Ферарри, – так и видишь перед собой политического эмигранта, озлобленного недавним поражением, бегущего чуть не без шапки от преследующих его полициантов, и для которого весь мир, вся природа клином сошлись на событиях, которых он был односторонним деятелем. Он ничего не объясняет, но горько жалуется и злобствует. По его мнению, история приняла бы совершенно иной поворот, если бы Никколо Каппони послушался его и усилил власть синьории; если бы Филиппо Строцци не упорствовал и т. п. «Неистощимый на подобные предположения, этот знаменитый мученик флорентийской независимости твердо убежден, что одним ловким ударом флорентийского кинжала, удачной дипломатической интригой, основанной на ненависти Франции против империи, можно было бы еще поправить всё дело» [344] J. Ferrari. «Histoire de la Raison d’Etat», стр. 270. – Прим. автора . . Короче говоря, Джанотти рисуется одним из тех революционных Дон Кихотов, которые со дня на день ждут неизбежного, как пришествие Мессии, осуществления своих заветных мечтаний. Для него вопрос заключается только в том: что же делать тогда, когда Флоренция снова получит возможность распоряжаться своей судьбой?