Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Читатель, может быть, не без основания возмущается бесцеремонным эгоизмом, лежащим в основе мудрых советов, расточаемых флорентийским историком своим соотчичам. Выбирая между фальстафовским квиетизмом Гвиччардини, готового мириться со злом, неотразимость которого он понимает, и между дон-кихотством, заведомым самообольщением Джанотти, призывающего во что бы то ни стало к борьбе, хотя и не представляющей вероятности успеха, он (т. е. читатель) готов, может быть, предпочесть последнее. Бесспорно, Гвиччардини не заслужил бы той награды, которую римский сенат присудил побитому своему полководцу за то, что тот не отчаялся в спасении отечества. Признавая в Гвиччардини гений, весьма сродный тому, который одушевлял такого деятеля, как Макиавелли, мы не можем не сознаться, что между этими двумя деятелями существует в то же самое время разница весьма существенная, особенно с точки зрения гражданской нравственности. Макиавелли, точно также как и Гвиччардини, ни во что не ставил в политике благие намерения, когда они не сопровождались целесообразно направленной деятельностью; – не щадил самообольщения и иллюзий; но он, одновременно с отрицательной, скептической своей стороной, создавал целую программу широкой гражданской деятельности; он верил в существование такой области, где отрезвленные его поучениями ум и воля, воспитанная в его суровой школе, найдут себе плодотворное применение. У Гвиччардини нет подобных верований; его сфера – безнадежность, необходимо парализирующая всякую деятельность. Но нельзя не признать также и того, что различие, о котором мы говорим, заключается не в личных свойствах двух этих деятелей, а в тех различных обстоятельствах, при которых они жили. Немного больше десяти лет прошло по смерти Макиавелли до времени появления в свет «Благочестивых советов и предостережений». Но в этот короткий промежуток над Италией успела разразиться страшная буря, разрушившая много верований и надежд…

Со времени падения Флоренции у Италии не было и не могло быть политической жизни. Муниципально-федеративное начало, вдохновлявшее собою средневековую Италию и Италию первых времен Возрождения, отжило свой век и должно было уступить место новым, реформационным началам. Джанотти понимал это так же хорошо, как и Гвиччардини; по крайней мере, мы уже видели, что Джанотти проповедует необходимость внести в итальянское право новый элемент: всемогущее среднее сословие. В этом случае он выказывает знаменательную прозорливость, потому что период, наступивший в истории общеевропейской цивилизации немедленно за периодом процветания итальянских федеративных республик, был действительно тот период, в котором сложилось, развилось и теперь уже начало отцветать буржуазное всемогущество. Из всех итальянских городов, Джанотти в одной только Венеции находит зачатки такого среднего сословия. Это свидетельствует в пользу его наблюдательности. Но близорукий флорентийский эмигрант не мог понять, что новому вину нужны и новые меха; что история, из федеративно-республиканской преобразившись в буржуазно-государственную, не остановится как бы прикованной на месте, а проложит себе новое русло. Для дальнейших судеб Италии детское самообольщение Джанотти прошло так же бесследно, как и скептическая безнадежность Гвиччардини; но последний, во всяком случае, обозначает собой один из весьма интересных моментов развития политических доктрин: его выводы и измышления, будучи усвоены деятелями страны, еще имеющей перед собой историческую будущность, должны способствовать развитию в них трезвых, реальных отношений к политической действительности.

Давно уже было замечено, что собственно застой, неподвижность не встречаются ни в природе, ни в истории. Там, где прекращается прогрессивная, жизненная метаморфоза, – начинается процесс разложения. Закон этот оправдывает собой и итальянская политическая литература. Мы уже сказали, что агитаторское движение, открываемое Донато Джанотти, скоро перерождается в мертвенную официальность присяжных панегиристов Венеции, очень многоречивых и очень многочисленных, но едва ли способных заинтересовать собой современного читателя с какой бы то ни было стороны. Из них едва ли не один только Тассони (в начале XVII века) умел стяжать себе более или менее европейскую известность; впрочем, и он обязан ею почти исключительно своей юмористической поэме «О похищенном ведре» (« La secchia rapita »), в которой он осмеивает разрозненность и узкий муниципальный патриотизм городов, т. е. обнажает перед современными ему читателями ту гнойную язву, боль которой чувствовалась всеми, но никто не знал, как отвязаться от нее.

Направление, открываемое «Благочестивыми советами» Гвиччардини, уже в силу одной своей глубины и несообразности с общепринятыми стремлениями и национальными инстинктами масс, естественно должно было пользоваться в Италии несравненно меньшей против первого популярностью. Но в Италии того времени не было недостатка в людях с умом, достаточно развитым и утонченным для того, чтобы ценить трезвость и меткую наблюдательность этого ближайшего последователя Макиавелли. Таким образом, и это скептическое направление вскоре разрастается в весьма уважительную массу трактатов, очевидно не рассчитывавших на популярность, так как многие из них и до сих пор еще ни разу не были изданы в свет, а хранятся, в виде рукописей (очень часто анонимных), в различных частных и публичных библиотеках Италии. Перечитывая в книге Феррари перечень приверженцев этого направления, нельзя не подивиться количеству замечательно даровитых людей, которые в это время в Италии, «за невозможностью действовать, вдались в дилетантизм мышления и анализа; в какое-то эпикурейски-сладострастное созерцание явлений эгоизма и порочности… Их критика была тем смелее, что они, благоразумным своим квиетизмом, обеспечивали себя от преследований» [351] J. Ferrari. «Histoire de la Raison d’Etat», стр. 277. – Прим. автора . .

Весьма многие из произведений этого своеобразного духа представляют громадный интерес и до настоящего времени по смелой оригинальности проповедуемых в них политических воззрений, по замечательному знанию человеческой природы и в особенности ее черных сторон, – знанию, которым обладали их авторы. Во многих из них мы встречаем замечательно трезвую и глубокую оценку различных событий итальянской и общеевропейской истории. Но все эти драгоценные перлы рассыпаны в них там и сям среди целого моря отважных парадоксов, не связанных между собой никаким внутренним единством метода. Самые имена авторов в большей части случаев остаются неизвестными. всё это вместе заставляет нас воздержаться от дальнейших цитат и перечней. Однако мы должны заметить, что, как агитаторское направление в итальянской литературе недолго удерживается на той точке, на которой мы его застаем в минуту самой катастрофы, в лице Донато Джанотти, – так точно и макиавеллизм недолго мог остановиться на той степени своего перерождения, которую представляет Гвиччардини. Лишенный лучшей своей стороны, он не замедлил превратиться в бессодержательное и гнилое брожение, принять крайне отталкивающие формы. Уже Гвиччардини стоит на рубеже того бесполезного, систематического мизантропизма, который ставит себе единственной целью какое-то непонятное самоуслаждение созерцанием человеческой порочности. Но Гвиччардини покажется нам доверчивым юношей, если сравнить его, например, с Кардано, то медиком, то астрологом, но всегда одним из самых смелых отрицателей, которых представляет нам какая бы то ни было литература.