Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Организатор борьбы, он презирает благоденствие покоя и застоя. В силу этого каждый волнующийся народ, волей или неволей, вынужден подчиняться законам, начертанным флорентийским секретарем; каждый человек, возвысившийся над средним уровнем силой геройской или преступной своей гениальности, непременно воспроизвел в себе один из типов, обрисованных Макиавелли» [341] J. Ferrari. «Histoire de la Raison d’Etat». – Прим. автора . .

Патриотический итальянец, у которого мы заимствуем эту общую характеристику Макиавелли, упрекает автора « Principe » и еще более замечательных « Discorsi » в одном: а именно, что Макиавелли не понял истинного смысла итальянского политического права. Чтобы выяснить значение этого упрека и вместе степень его основательности, мы должны заметить прежде всего, что Макиавелли, пополняя пробел классической школы, резко разграничивает две политические формы: республиканскую и монархическую. Ни одна из них не обморачивает его, не привлекает к себе настолько, чтобы заставить его с предубеждением отнестись к противной. Совершенно напротив: он старается уяснить те условия, которые в одном случае делают предпочтительнее республику, в другом монархию. По обыкновению своему и всей, даже значительно позднейшей итальянской публицистики, он не выводит своего анализа из замкнутого круга чисто политических условий. Но в этих тесных пределах едва ли и современный мыслитель нашелся бы добавить что-нибудь к его наблюдениям. Быть может, он несколько преувеличивает значение сознательности в деле выбора между этими двумя формами. Но, – говорит он, – однажды убедившись, что республика или монархия более соответствует основным условиям национального быта, должно неуклонно следовать по выбранному пути. По мнению Макиавелли, всё политическое зло Италии именно от того и происходит, что Италия не может остановиться в выборе.

«Эта ненависть к итальянскому прошлому, – говорит Феррари, – ослепляет его. Вместо того, чтобы видеть в республике и монархии два крайние противоположные термина в борьбе, между которыми слагается историческая жизнь, Макиавелли впадает в общую односторонность, в республиканский или монархический абсолютизм». «Будучи непримиримым врагом феодалов, в которых он видит только орудия пап и императоров, гвельфов и гибеллинов и тысячи других паразитных сил, он выказывает чисто вандальское непонимание итальянских традиций… Относительно пап, он не хочет понять, что своей корыстной борьбой против империи они совершили чудесную революцию разделения властей. Коснется ли дело Григория VII, гвельфов и гибеллинов, он не видит, что огонь их войн очистил Европу от миазмов начала средних веков. В эпохе синьорий он видит только ловких обманщиков, извлекающих корыстную пользу из глупости партий. Наконец, в современную ему эпоху – в это время изобретений и открытий, – он жалеет о феодальных армиях; он хочет заменить правильными солдатами наемников, не замечая, что они-то и есть герои насилия, ужас тиранов. Он не имеет глаз для блестящей плеяды великих людей, которых мириадами порождают эти волшебные города: Рим, Неаполь, Верона, Флоренция. Он может только презирать свою блестящую родину, где он видит лишь трусость, бедность, корысть и повсеместную развращенность. Вся Европа удивляется Льву X, окруженная блестящим сонмом поэтов, художников, историков, философов, ученых… Макиавелли остается холоден и суров… Он попирает ногами это чудное мраморное здание итальянской истории, по которому узорчатым карнизом извивается свобода; здание, состоящее наполовину из республики, наполовину из монархии; полу-федеративное, полу-унитарное… Он проклинает эту Италию, полу-папскую, полу-императорскую, где ничто не существует собою; где каждый город есть только клочок чего-то; где каждый пользуется свободой под условием утраченной национальной независимости…» [342] J. Ferrari. «Histoire de la Raison d’Etat», стр. 260–263. — Прим. автора . .

Феррари очевидно делает здесь ошибку, не различая в Макиавелли практического деятеля, политического вождя, почти должностное лицо (Макиавелли, как известно, был секретарем флорентийской синьории при гонфалоньере Содерини, прославившемся бесхарактерностью и глупостью), публициста-теоретика. А это подразделение в особенности важно относительно такого деятеля, который, как Макиавелли, в теории исключительно только наблюдает и объясняет, т. е. принимает всякую действительность такой, как она есть, не предъявляя ей никаких требований. Громадная разница существует между теоретическим отрицанием какого бы то ни было явления или практическим признанием его негодности в данное время, которая может выражаться в резких Филиппинах и сатирическом бичевании еще более едком, нежели то, какому подвергает Макиавелли современную ему Италию. Из того, что было сказано выше и нами, и самим Феррари, уже явствует, что Макиавелли и не думал отрицать двойственный, полумонархический, полуреспубликанский характер Италии, как историческое явление. Совершенно напротив: он именно на этот-то двойственный характер и указывает, как на причину смут и междоусобий, в которых проходила вся итальянская политическая жизнь. Но самая страна в его время находилась совершенно не в тех условиях, в каких она была, например, во времена Петрарки. Те светлые порождения, которыми справедливо гордится Феррари за свою родину, достались Италии не даром. Лучшие ее силы были затрачены в борьбе. Истощенная страна во чтобы то ни стало требовала замирения. Не находя его в себе, Италия уже значительной своей частью отдалась иностранцам. С самого начала XVI века, мы уже повсюду здесь встречаем смутное сознание, что Италия окончила свою политическую роль. Между тем в непосредственном ее соседстве сложились уже два сильные государства: Франция и Империя. Унитарно— монархическое начало надолго взяло в них верх над началом федеративно-республиканским. Не надо было даже макиавеллевской проницательности, чтобы понять, чем грозило Италии такое соседство. Папство, как политический противовес империи, уже не существовало. При таких условиях – прошедшее Италии становилось невозможностью: его отрицала история. Необходимость обороны подавляла все другие соображения. Для мыслителя едва ли могло оставаться сомнение насчет исхода предстоящей борьбы; но на гражданине лежала обязанность всеми силами противодействовать грозившей опасности.

Не теоретиком-публицистом, а итальянцем, решившимся отстаивать свою национальную независимость, отправляется Макиавелли к Цезарю Борджиа (герцогу Валентино, сыну папы Александра), который один тогда во всей Италии располагал силами и способностями, дававшими хотя некоторый шанс на осуществление макиавеллиевского проекта объединения Италии. Смерть папы Александра и болезнь его сына (говорят, что отец и сын выпили по ошибке отраву, приготовленную ими для других; причем папа умер; а Цезарь Борджиа опасно заболел и не оправлялся уже до конца своей жизни) лишили объединительные планы Макиавелли последней опоры. Вернувшись во Флоренцию, он вскоре потерял свою секретарскую должность при воспоследовавшем восстановлении господства Медичей (Юлиана и Джованни, 1512 г.), предан пытке и заключен в тюрьму, из которой вскоре вышел, благодаря покровительству Льва X. В это время он написал своего « Principe », в посвящении которого семейству Медичей обыкновенно видят доказательство гражданской безнравственности злополучного экс-секретаря. Книга эта – последнее усилие со стороны Макиавелли осуществить то государственное объединение Италии, которое одно могло еще дать некоторую гарантию итальянской национальной независимости. Но если Цезарь Борджиа помог осуществить широкий политический план Макиавелли, то Медичи оказались неспособными даже понять его. Отстраненный от всякого участия в делах, он пишет свои «Discorsi» и флорентийскую историю. Он умер в 1527 г., несколько дней спустя после последнего изгнания Медичей и по возобновлении республики, почти накануне роковой борьбы под стенами Флоренции, – борьбы, которая так сильно подтвердила его опасения за независимость разъединенной Италии, ставшей на долгие времена достоянием чужеземцев.