Александр Ширвиндт - Schirwindt, стёртый с лица земли [calibre]

Не все, конечно, из старой гвардии сразу решаются и, сидя на пенсии с поджатыми от ненависти губами, отбиваются от заманчивых предложений. Одной из последних сдалась моя давнишняя подруга-соседка, вдова круп­ного генерала. «Никогда, ни за что я не пущу в родные стены эту шпану!» — всякий раз вос­клицала она при нашей встрече. А недавно тихо остановила меня во дворе и стыдливо сказала: «Александр Анатольевич, продаю! Мне их рекомендовали верные люди. Они и внешне не похожи на «этих», — она указала рукой куда-то вообще. — Но я хотела у вас спросить: не могли бы вы помочь найти мне евреев для ремонта? Они поставили такое ус­ловие. Я в растерянности...» Пока я дотумкал, что они требуют от нее евроремонт, прошло некоторое время.

Из чего складывается индивидуальность? Из непредсказуемости.

От меня можно ждать всего или... ничего.

Я, например, не умею отдыхать. Я умею рабо­тать или ничего не делать. Я ем вареный лук. Не прикидываюсь — люблю. Несут со всего дома много и охотно, при этом даже как бы возвышаясь в собственных глазах: ну еще бы, народного артиста подкормили! Я реально вижу весь процесс: хозяйка варит щи, вылав­ливает из кастрюли склизкий кругляш, подно­сит его к помойному ведру и тут вспоминает, что в третьем подъезде живет сумасшедший, который жрет эту мерзость. Кладет лук на блюдечко и несет мне. Тут надо быть бдитель­ным и понять по состоянию луковицы, не поздно ли обо мне вспомнили и не попала ли луковица на блюдечко уже из ведра.

Ну, а если даже из ведра? Цивилизация и высокие технологии сегодня проникли во все слои общества. В нашем доме два крыла рас­положены очень далеко друг от друга. И вот у двоих из бомжей, которые каждое утро ро­ются в мусорных баках, есть сотовые телефо­ны. Бомжиха звонит своему дружку на другое крыло здания: «Ветчинку не бери — я взяла, а вот сырка нету». Они сервируют себе зав­трак.

Из великих друзей в моем доме сохранился лишь внук Дзержинского — Феликс Иванович Дзержинский. Он мой коллега — бывший ар­тист «Москонцерта». Работал с покойным па­пой жонгляж русскими самоварами. Объезди­ли весь мир, выступали под псевдонимом Вобликовы, ибо, наверное, непедагогично было, если бы в какой-нибудь коммунистически на­строенной африканской стране перед дика­рями два Дзержинских жонглировали суве­нирными ложками.

Сейчас Феликс на пенсии и охраняет плат­ную стоянку у нашего дома. Oн человек темпе­раментный и смелый. Когда очередной ми­нистр МВД — Куликов — начал резко бороться с проституцией и в процессе борьбы понял, что росчерком пера половую жизнь половины человечества не убьешь, он пошел на посте­пенные меры: запретил путанам «парковаться» в центральных районах столицы и определил им место оседлости в сквере у слияния Москвы-реки и Яузы — прямо перед фасадом наше­го дома. Старые большевики, а точнее — ста­рые большевички, еще фрагментарно дожи­вающие в доме, задохнулись от ужаса и гнева, но сил бороться у них уже не было. Тогда же­лезный Феликс собрал горстку старух и с пла­катом «Мы с Ширвиндтом этого не допустим!» внедрился в армию жриц любви. И Куликов с проститутками отступили.

Феликс трогательно следит за моим твор­чеством и машиной моей жены. Посещает Те­атр сатиры и, если ему нравится, обнимает меня и спрашивает: «Какую водку тебе купить за доставленное удовольствие?» Так что за вод­кой у меня бегает Феликс Дзержинский. Не всякий может таким похвалиться.

Для моего поколения словообразование «рыночная экономика» ассоциируется только с рынком — об экономике мы ничего не знали и даже боялись догадываться. Обязательно построю в Ширвиндте колхозный рынок.

Раньше на рынок ходили лишь по очень большой нужде. Когда мой сын Миша первый раз решил жениться, меня послали на рынок за мясом в семь утра, к открытию. У меня там был знакомый рубщик Семен — огромный конопатый еврей. Стоит Семен с топором, к нему — очередь колхозников с тушами наперевес. Пробираюсь, говорю, что меня просили принести ногу килограммов на пять, чтобы запечь. «Маня!» — кричит Семен. Бежит Маня с коровой на плече. Семен корову разделывает, отрубает для меня часть ноги. Но мне почему-то кажется, что другая часть помясистее будет. Я ему деликатно на нее намекаю. Он швыряет мой кусок на разделочную тумбу и орет на весь рынок: «Вот нация! Ему уже делают, а он не верит!» Из-за ностальгии сегодня хочется также построить в Ширвиндте не супермаркет с развалом неслыханного продовольственного разнообразия, а элитный гастроном 60-х. Таким в нашей округе был гастроном в высотке на площади Восстания.

В славные 60-е этот шедевр советской небоскрёбии стоял на четырех продовольствен­ных «китах».

Ближе к Садовой, наискосок от бывшего института усовершенствования не то учите­лей, не то врачей, как краеугольный камень советского пищеварения, висел гастрономи­ческий отдел: рожки или вермишель, геркулес, сечка-гречка, манка, хлебобулочные изделия и выпечка (безграмотная тавтология — либо хлеб — это не изделие, либо булка — это не хлеб, и все это не пекут), сыр плавл. «Дружба», сметана разливная — в банки заказчика, сига­ры кубинские.

На углу, ближе к американскому посольст­ву, — мясная гастрономия: колбаса за 2 р. 20 к. — несбыточная постперестроечная мечта ком­мун. электората, микояновские котлеты (инте­ресно, сам Микоян их когда-нибудь пробо­вал?), которые смело могли бы лежать в отделе «Сухари», колбаса ливерная в кишке настоя­щей — для банкетного стола студенчества, си­гары кубинские.

Над кинотеатром «Баррикады» органично возвышался мясной отдел: куры синие, кости неизвестного домашнего животного — так наз. мослы, незаменимые для холодца, срези свежие (для молодежи поясню, что срези — это не больная фантазия злопыхателя, а впол­не мясной продукт — тонкая жилистая пленка, что имеется у съедобных млекопитающих ме­жду собственно мясом и собственно костью; подходят к рожкам и для мясной солянки), си­гары кубинские.

И, наконец, в стыдливый 4-й угол был за­гнан рыбный отдел — непредсказуемость вы­ставляемых продуктов заставляла скрывать его от глаз политического недоброжелателя. Там рядом с органичными в рыбном отделе кубинскими сигарами могла засверкать зер­нистая или (слюна пошла от воспоминания) паюсная икра. Вдруг, как раздавленная гигант­ским асфальтовым катком, шлепалась на весь прилавок камбала, или неожиданно в мрамор­ные пересохшие джакузи начинала сочиться вода, и туда ныряли живые представители кар­повых. Пиком рыбного развала являлся скромный «ценник» (так называлась мятая во­нючая бумажка, на которой хим. карандашом была нарисована цифра, обозначающая раз­мер рублевой значимости лежащего под «ценнинком» продукта), покоящийся над пирамидой черепов типа верещагинского «Апофеоза войны» — где было по-русски написано: «Головизна осетровая». Это разного размера че­репа осетров, гильотинированные под самые жабры, с выпученными от предыдущих кули­нарных пыток глазницами. Я, по молодости и глупости, всегда спрашивал себя — сколько же нужно сожрать там, где их жрут, осетровых тел, чтобы всему оставшемуся московскому населению с лихвой хватило одних только че­репов...