Виктор Кунин - Последний год жизни Пушкина

Пушкин — С. Л. Пушкину.

Конец декабря 1836. Петербург.

10 января 1837 г. состоялся акт бракосочетания, как гласит соответствующий документ «г-на Жоржа Шарля барона Геккерн, усыновленного г-ном бароном Луи де Геккерном, сына Иосифа барона Дантеса и Анны Марии-Луизы графини Гацфельдт; и девицы фрейлины Катерины Гончаровой, дочери Николая де Гончарова и Наталии Загряжской»; поселились они на Невском, в доме, где нынче Пассаж. Пушкин не был на свадьбе и отклонил визит новобрачных.

В первые дни затишье казалось реальностью. Пушкин работал над статьями, платил самые срочные долги из выручки за «Онегина» и за IV книгу «Современника». В одной из последних статей «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая» есть такие мысли о независимости писателя и преимуществах «честной бедности»: «Перевод «Потерянного рая» есть торговая спекуляция. Первый из современных французских писателей, учитель всего пишущего поколения, бывший некогда первым министром, несколько раз посланником, Шатобриан на старости лет перевел Мильтона для куска хлеба . Каково бы ни было исполнение труда, им предпринятого, но самый сей труд и цель оного делают честь знаменитому старцу. Тот, кто поторговавшись немного с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями и богатством, предпочел им честную бедность. Уклонившись от палаты пэров, где долго раздавался красноречивый его голос, Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестию». О, как устал он от торговли с самим собою, как мечтал перенести пенаты в деревню (не Шатобриан, конечно)!..

13 января, в среду, юный И. С. Тургенев посетил своего профессора П. А. Плетнева. «Войдя в переднюю квартиры Петра Александровича, — рассказывает он, — я столкнулся с человеком среднего роста, который, уже надев шинель и шляпу и прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул: да! да! Хороши наши министры! Нечего сказать! — засмеялся и вышел. Я успел только разглядеть его белые зубы и живые быстрые глаза. Каково же было мое горе, когда я узнал потом, что этот человек был Пушкин». Министры были и вправду куда как хороши. Уваров, Бенкендорф, Нессельроде могли бы соревноваться в неприязни к поэту. Впрочем, он, понятно, имел в виду не свои собственные с ними отношения.

14 января на балу у французского посла происходит та сцена, которую, изобразив себя безукоризненным светским человеком, а Пушкина — русским невежей, живописал позже Дантес (№ 12). Непонятно только в таком случае, почему уязвленный «родственник» барон Геккерн-младший писал Пушкину письма с просьбой о примирении. Правда, Пушкин их не распечатывал, а одно из них даже швырнул в лицо Геккерну-старшему. В те же дни Пушкина видели в книжном магазине — он спрашивал книгу о дуэлях.

Как теперь установлено, 16 января в Петербург приезжает Евпраксия Николаевна Вревская — «Зизи» пушкинской молодости. Считается, что только она, возможно еще Александра Николаевна Гончарова, и в последний вечер Вера Федоровна Вяземская знали о предстоящей дуэли. Но не знали, как ее остановить. Мать Вревской, П. А. Осипова, рассказывала потом в письме к А. И. Тургеневу, что Пушкин «открыл ей (Зизи) все свое сердце… Она знала, что он будет стреляться! и не умела его от этого отвлечь!!» Тургенев спрашивал о подробностях, но так их и не добился (письма П. А. Осиповой помещаем в «Приложении»). Совсем недавно [435] См. «Временник Пушкинской комиссии», вып. 21. Л., 1987. С. Л. Абрамович проанализировала несколько писем Вревской, посланных мужу из Петербурга в январе 1837 г. Из этой публикации выясняется, что убеждение Осиповой, а за ней Тургенева, Вяземского и других в том, будто за несколько дней до дуэли Вревская знала важные подробности, до нас не дошедшие, было ложным. «Сопоставляя все эти письма, — пишет исследователь, — можно с уверенностью сказать, что тот ужасный разговор, который Е. Н. Вревская не могла забыть всю жизнь, до 25 января еще не состоялся. Приехав в Петербург, Зизи, конечно, услышала от своей сестры Аннеты Вульф, а может быть, и от других знакомых, о сплетнях и пересудах, ходивших в то время в обществе по поводу семейной истории Пушкина и женитьбы Дантеса. Но и она не подозревала всего трагизма сложившейся ситуации. Бывая у Вревских, Пушкин, сдержанный даже с самыми близкими людьми, не заговаривал на эти темы». Скорее, напротив, между ними шли вполне домашние беседы о прежних временах и добрых знакомых. Муж ее писал потом Павлищеву: «Александр Сергеевич очень часто говорил с нею про Ольгу Сергеевну и с большой нежностию». Другой предмет обсуждения — возможная продажа Пушкиным Михайловского и желание Вревских купить имение, если уж ему не суждено остаться пушкинским. Это давало надежду как-то спасти положение — может быть, перестав быть хозяевами, Пушкины станут все же жить в Михайловском, или, придет время, выкупят его в рассрочку. Еще в декабре 1836 г. муж Вревской писал Сергею Львовичу: «Правда ли, что Александр Сергеевич на самом деле отказывается от этого имения? Я не могу в это поверить. Он, который весною только и говорил с нами о том, как сохранить эту деревню, чтобы приезжать сюда на лето с семьей! Нет, дорогой Сергей Львович, Михайловское не уйдет из вашей семьи. Александр Сергеевич его купит, потому что его невозможно разделить». Как справедливо предполагает С. Л. Абрамович, именно на сей счет толковал Пушкин с Зизи, когда она приехала в Петербург. Только 25 января характер беседы был совсем иной. Пушкин, как убеждены теперь специалисты, уже написал «смертное» письмо к Геккерну. Вполне вероятно, что осведомленность Зизи о предстоящих событиях была наиболее точная (среди всех друзей Пушкина), но только после вечера 25 января. В ее ли силах было предотвратить беду?

В последний день своей обычной жизни, 26 января, Пушкин обедал у Вревских, появившись у них примерно в шесть вечера. До этого он заходил к Тургеневу; потом не мог отлучиться, ожидая дома секунданта. И только после этого отправился на поздний (обычный петербургский) обед к Зизи…

Но Пушкин и 25-го, и 26-го оставался самим собою — он думал о будущих книгах, искал источники для них (разбирая, например, с Тургеневым привезенные из Европы архивные документы). Близко знавший его Плетнев писал: «Труд, за которым его застала смерть, был выше всего, что мы от него получили. Он готовил нам историю Петра Великого». Это подтверждает и Вяземский: «В последнее время работа, стоявшая у него на очереди, была история Петра Великого. Труд многосложный, многообъемлющий, почти всеобъемлющий. Это целый мир!»

До последнего дня он трудился, да и в последнее утро написал к А. О. Ишимовой о «Современнике». Были попытки как-то связать произведения, которые Пушкин предлагал Ишимовой для перевода, с его семейной драмой, но это уже «от лукавого». Пушкин был естественен: он думал о завтрашнем дне, в глубине души не ожидая смерти.