Дмитрий Назаренко - Бал объятых пламенем. Антология предательств, грабежей и насилия

Недалеко за Смоленском еще гремят бои, но военный комендант сообщает о желании немецких властей организовать жизнь города. Городская управа начинает работать немедленно. Капитан Штрик-Штрикфельдт общается с населением без устали. Русские застолья – частые и пьяные – ненадолго объединяют интересы новых хозяев и жителей оккупированных территорий. Мостки взаимопонимания получаются шаткими. Тем не менее дело движется. Группа граждан решает объединиться под названием «Русский Освободительный Комитет» и поднять русский народ на борьбу против Сталина, собрав Русскую освободительную армию численностью в один миллион человек. От имени городской управы Смоленска составлено воззвание, адресованное вождю германского народа. Несмотря на все усилия Штрик-Штрикфельдта, до адресата оно не доходит. Сама идея без внимания не оставлена. К ноябрю 1941 года потери в армиях группы Центр составили около двадцати процентов личного состава. Формирование резервов становится важной задачей. Капитан Штрик-Штрикфельдт направляет в штаб группы армий «Центр» предложение сформировать «Русскую Освободительную Армию» под русским командованием. Капитан Николай фон Гроте – сотрудник Отдела армейской пропаганды ОКВ – идею подхватывает: к солдатам и офицерам Красной Армии должен обратиться влиятельный русский. В разведотделе ФХО ОКХ решили, что это будет видный советский генерал.

Сотрудник разведотдела капитан Штрик-Штрикфельдт считается главным специалистом по работе с важными лицами среди военнопленных.

Карл Вильфридович Штрик-Штрикфельдт умел слушать.

В общении с ним любой собеседник находил ощущение эмоционального убежища. Лицо капитана всегда отражало сопереживание. Улыбка в конце любого вопроса была неизменной. Своевременно предложенная сигарета или рюмка придавали разговору дружескую глубину. Мягкость и уступчивость плохо соответствовал его статусу офицера – он мог придержать дверь, чтобы пропустить вперед рядового солдата или младшего по чину. Ему бы подошёл белый халат. Он похож на врача. Врача, лечащего от политических убеждений, от преданности Родине и присяге. День за днем капитан Штрик расширял свой плацдарм на платформе смыслов генерала Власова. Генерал охотно делился воспоминаниями. У родителей – небольшой дом в селе Ломакино на юге Нижегородской области. Одна комната, сени, чулан. Дожди пройдут – непролазная грязь. Полуметровый слой чернозема. До Сергача сорок километров. Однажды с соседом прошагали пешком, когда призывались в Красную Армию. На машине – часа три. Летом прямой дороги нет. Ехать надо окольными путями по бесконечным океанам полей. Стекла опущены. Запахи полевого цвета еле слышны, но вскоре заполняют машину, будто природа сошла с ума и льет ароматы из брандспойта. Сельские просёлки – тропинки, протоптанные великанами одна нога короче другой. Мерзавцы не старались. Выпимши были, наверное, поэтому подвеска старается вовсю. Хорошо бы под колёсами – взлетную полосу. Мощные бетонные плиты для аэродромов. Дорога как для самолетов. Лететь домой, чтобы шины свистели, словно машина идёт на взлет.

Скорость совсем невелика. Жизнь топчется на месте. Но настроение идёт на подъём. Дома ждут. Генерал-орденоносец едет в отпуск. Митингом встречают, как полагается. Власов скажет речь. За Сталина, за Родину. И просто. Вечером в клубе выступить, рассказать о том, что творится в мире. Дома Власов умел всё. И пахать, и косить. Помочь по хозяйству никому не отказывал. А мог взять гармонь и спеть.

Ходили на рыбалку обычно к вечеру. Сеть ставили. Удочки. На кромке поля у реки – скатерка с нехитрой закуской. Налил граненый стаканчик, выпил. Один, другой – и пошли-поехали по душам беседы. Ветерок кудри перебирает, за рекой девки поют. Моченые яблоки – хороши, эхо от хруста над полем несется. И льется песня. И ложится разговор на душу как влитой. Обо всем говорили. Хорошо, культурно. Как в этой стране живут, как в той – рассказывал. В каждой избушке – свои погремушки. Как Сталина видел. О международной обстановке. Ну потом, совсем к ночи, когда угар пройдет, посидеть, помолчать – хорошо. В огонь костра поглядеть. А к утру на поле с реки туман ползет. Светлеет. Смотришь, муравьи на скатерку лезут, своими грязными ногами любимые оладьи с вишнями топчут. Да и солнце взошло – жалит наперегонки со всякой летучей живностью. Только успевай отмахиваться. Девки за рекой по утру, как на работу идти, уже не поют, а горланят похабные частушки. Не дают сосредоточиться. А уже обосрёт всё окончательно колхозная полуторка. Промчится по дороженьке вдоль поля да закидает серой пылью дорожной вперемешку с комками глины полотенце с едой. Тут уже впору и заскрипеть пылью на зубах да и посмотреть с сомнением на потерянную закуску, почесать затылок с хрустом, отереть пыль с лафитника да и отправиться восвояси. Михаил Николаевич Воронин – тесть покойный, царствие ему небесное – тут же рядом сидит дремлет, а потом встрепенётся, проснувшись. Ну и мысли у него тут как тут – а да ну его нахуй домой. За каждый лишний стаканчик дома предъявят. И дрова за ето наруби, и огород полей, и крышу – ёпта, ну скоко можно ешо и крышу им залатай. Не. Короче, дом не подойдет. А тут ешо отчет писать надо. Всё им дома не этак, какое же тут вдохновение? Ни строчки не напишешь. Так вот и крутись. Где же культурно поработать творческой личности, когда вокруг один колхоз – и дома, и на работе? В правление пора. Где мои нарукавники?

С тестем Власов дружил крепко. Помолчав, Власов добавил:

– Вот как бы только эту всю природу засунуть в одну коробку, чтобы с ней по жизни куда хочешь, туда и пошел, так, чтобы, хочешь девок с частушками включил, хочешь выключил. Ну и муравьев тоже. Пусть будут, что ли.

– Сказка – восклицает Вильфрид Карлович, но взгляд его остается холодным.

– Да уже какое там. Отец жены всю жизнь на земле провел. Всё своим трудом. А оказался в мироедах, что в рост зерно дают да крестьян земель лишают. У него пол деревни родственников, всех поддерживал, а его в кулаки записали. Согнали со двора и поденщиком – в колхоз. Только и остается, что одобрять и поддерживать.

Вот так и живем воле-поневоле. Ревём, да делам.

Лицо Вильфрида Карловича принимает задумчивое выражение:

– В Германии за прилежный труд не наказывают. Крестьяне живут зажиточно. У всех хорошие дома, свои сельскохозяйственные машины.

Крупной рыбе, оказавшейся на берегу, до последнего кажется, что спасение рядом. Кажется, только и нужно, что взметнуться в отчаянном прыжке, чтобы рухнуть с размаху в спасительную прохладу волн и по кромке солнечного света, тающего в глубине, метнуться в бездну. Враждебная среда не оставляет шансов непокорности. Генерал держится твердо. Пленники помельче и прочие гады вяло шевелятся в собственной слизи, источая запах разложения. Всё больше и больше Власову кажется— во всем виновата породившая его система.