Андрей Никитин - Остановка в Чапоме

После завтрака мы идем с Мурадяном по Чапоме. Он показывает, что ему удалось сделать здесь за полтора года работы, и первым делом демонстрирует новенький финский холодильник на 100 тонн ("Я посчитал, 150 тонн поместится!"), который позволит сохранять мясо и внутренности забитых тюленей. Раньше использовали только шкуры. Мясо приходилось везти в Умбу на санном поезде, а внутренности выбрасывать в море. Теперь, когда есть холодильник, на мясе можно держать песцовую ферму, на весь год хватит, а из внутренностей получать какие-то дефицитные медицинские препараты. Проблема отходов - это не только проблема экономическая. В мясе тюленей есть какие-то вирусы, вызывающие бешенство у собак и лисиц, если они питаются отбросами, такое уже бывало...

Холодильник великолепен. Он матово светится на берегу рядом с цехом по обработке шкур и дизель-электростанцией, внося новую, непривычную для меня ноту в симфонию северного пейзажа. Со стороны вроде бы ничего особенного: небольшой серебристый кубик с рифлеными стенами на фундаменте. Но старый, покосившийся сарай, бревна которого осыпаны золотистыми брызгами лишайника, рядом с ним кажется уже чужеродным телом. И хочется невольно навести порядок на берегу. Потому что рядом с ним ржавые бочки, обрывки тросов, старые якоря, полузасыпанные песком бревна и полусгнившие карбасы разом теряют свою живописность и предстают просто хламом и мусором, который надо скорее прибрать... Холодильник задает новый тон, вот в чем дело! Я смотрю на него и вижу, что это не просто очередной промышленный объект, а первое вторжение в старую Чапому современной промышленной эстетики, зримый отблеск облика нового мира. Мы еще плохо представляем себе, каким будет этот мир, но он уже грядет и требует соответствующего преобразования окружающего.

В Чапоме видны перемены. Не те, что я отмечал в прошлый приезд. Тогда в село просто вернулась жизнь. Или, если быть точным, тогда жизнь обрушилась на Чапому стройкой, вертолетами, нашествием чужих и чуждых людей, выплеснулась на берег грудами материалов, техники, оборудования и всего с этим связанного. Все кипело, двигалось, грохотало, трещало, вздымалось. Чапомляне были оглушены и даже пришиблены этим шумом и изобилием, похожим на оккупацию Берега какими-то неизвестными народами, тем более что в магазине разом исчезли все запасы. Потом нашествие схлынуло, жизнь вернулась в прежнюю колею, но качественно изменилась. Теперь повсюду я замечаю молодежь - на тракторах, на ферме, на электростанции, в конторе, на улице. Это все коренные, чапомские, вернувшиеся в село после интерната, из армии, а то и из города, куда уехали было поначалу. Но есть и приезжие, один даже из Москвы. Стало быть, поворот, который готовил Стрелков, все же произошел! И вот эти молодые фигуры, мелькающие то там, то здесь, молодые голоса, разносящиеся над рекой и морем, смех и шутки создают совершенно новую для меня атмосферу знакомого села.

Чапома живет другими ритмами! Мысль эта обжигает меня своей очевидностью, потому что ничего подобного я не ждал и теперь с удвоенным вниманием начинаю оглядываться вокруг, стараясь не пропустить никаких новых черточек в знакомой, казалось бы, картине. Значит ли это, что уже произошел перелом, знаменующий конец прежнего, привычного мне мира, о чем я думал накануне в самолете? Вероятно, так оно и есть, я присутствую в один из знаменательных моментов жизни Чапомы, но не могу в полной мере его осознать, как невозможно осознать и почувствовать вращение нашей планеты. Вот если я приеду сюда через пять - семь - десять лет, тогда я увижу уже изменившуюся Чапому. А пока ее движение во времени я могу почувствовать только по меняющемуся облику села да по тому, что голопузые мальчишки, бегавшие здесь семнадцать лет назад, отпустили длинные усы, степенно здороваются со мной на улице и знакомят со своими детьми, очень похожими на них самих, тогдашних...

По маленькой Чапоме мы бродим целый день, сидим в конторе, разговаривая с заходящими в кабинет председателя мужиками, обсуждаем колхозные дела, а я все приглядываюсь к Мурадяну и прислушиваюсь к тому, что и как он рассказывает Георги. Именно Георги, как если бы меня здесь не было.

Мне это нравится. В отличие от Георги, я был уверен, что встречать нас на посадочной площадке председатель не станет. Хотя бы потому, что Георги летит не просто с корреспондентом из Москвы, а с человеком, который в некотором роде может считать себя более "коренным" чапомлянином, чем Мурадян. Да и мои отношения со Стрелковым вряд ли Мурадян сбрасывает со счета. Прямого разговора о деле Стрелкова у нас еще не было, мы решили собрать людей и поговорить обо всем этом завтра. Но разговор так или иначе касается Петровича, иногда я задаю прямые вопросы, и теперешний председатель может испытывать некоторую, вполне понятную ревность к своему предшественнику. Не к Лучанинову - имя его ни разу никто не вспомнил. Мурадян не хочет забегать вперед, не хочет форсировать наших отношений, дает мне время осмотреться, самому все решить, и я благодарен ему за такую свободу. И тут я отмечаю еще один момент, который не может меня не тронуть. За короткий срок своего председательствования Мурадян успел познакомиться с людьми и узнать их. Мне почти не приходится оспаривать его оценки. Понял ли он их - другое дело. Но он знает, кто чем живет, и держит в памяти нужды каждого колхозника. В какой-то мере он "принял" Чапому. А вот приняла ли Чапома Мурадяна? Пока мне это не ясно. Поморы - народ и простой, и сложный одновременно. Чапомляне - в особенности. Они не слишком гостеприимны, их надо уметь разговорить, привыкли держаться кланами и все помнят, кто - коренной чапомлянин, кто - стрельнинский, как тот же Стрелков, кто - пялицкий, как колхозный бухгалтер Владимир Яковлевич Устинов, до сих пор сохраняющий в разоренной Пялице неприкосновенным свой дом, а кто - из Пулоньги, от которой уже двадцать лет назад оставались лишь развалы печин...

Что же, приняла Чапома Мурадяна или нет?

Я спрашиваю его об этом, и он с обезоруживающей белозубой улыбкой, впрочем обозначающей не больше чем вежливость, отвечает:

- А вы поинтересуйтесь у них самих. Кто-то, особенно из пожилых, не принял. Может быть, я кого-то успел чем-то обидеть, есть такие. Но большинство уже пошло за мной. Я чувствую это по тому, как легко стало работать. Людей не приходится понукать. Понимаете, мне это очень приятно. Я не русский, плохо говорю по-русски, но стараюсь делать так, чтобы людям было хорошо. Я хочу, чтобы потом, когда меня здесь не будет, говорили: вот это сделал Мурадян. Понимаете? Я не считаю нормальным, что в старинном поморском селе председателем стал парень с берегов озера Севан. Тут должен быть свой, местный человек, разве не так? Если бы к нам на Севан, в армянское село, прислали русского председателя, мы бы обиделись: что, разве у нас нет своих умных? Здесь тоже есть, надо искать. Но если уж так случилось, я хочу сделать больше, чем если бы я был председателем в своем родном селе в Армении. Это мой престиж, моя марка. Я строитель, и моя обязанность - помочь здешним людям научиться строить. Не только новые дома - новую жизнь. За мной сейчас идет молодежь, она поверила мне, и меня это очень радует...