Анна Сандермоен - Секта в доме моей бабушки

Тетя Катя выжила, но сильно повредила себе шею, и у нее что-то случилось с челюстью – был заметен шов. Кто-то мне потом сказал, что, падая вниз, она зацепилась за виноград на втором этаже, и это спасло ее. Также я потом узнала, что она была беременной и в результате падения потеряла ребенка.

А потом тетя Катя исчезла из моей жизни. Она навсегда уехала из коллектива, и в течение многих лет Главный называл ее на своих беседах проституткой и врагом. Я тогда сделала вывод, что они поссорились, но никогда не верила, что она плохой человек. Еще о ней скептически говорили, что она стала простым водителем трамвая, но я и этого не понимала. Ведь нас учили, что труд простых людей на простых должностях – это почетно, тогда почему же они так скептически отзывались о том, что тетя Катя всего лишь водитель трамвая? Что в этом стыдного?

В многочисленной группе людей я была одинока. И на все шесть лет жизни в секте практически забыла свое имя. Кроме тети Кати, по имени ко мне обращался мало кто и в очень редких случаях, когда я, по непонятным мне причинам, вдруг становилась «хорошей», «здоровой» – словом, «попадала в милость». Обычно же взрослые либо обращались ко мне по фамилии, либо давали разные странные прозвища. Это звучало как шутка, даже, может быть, добрая, но мне всегда чудилась в этом какая-то унизительная ирония. И мы, дети, повторяя за взрослыми, тоже часто обращались друг к другу не по именам, а с какими-то глупыми дразнилками.

Если мне все-таки случалось услышать свое имя – Аня, – я каждый раз вздрагивала, так это было непривычно. Каждый раз я думала: а что случилось? Почему вдруг я – Аня? Не говно, не лахудра, не жопа, не чедия, не чедиюшка, не псевдоинтеллигенция, не больная, не злобная сволочь, не грязная тварь, как меня обычно называли, а Аня.

Вот так, через такие, казалось бы, мелочи, дети полностью утрачивают свою идентичность – гордость за себя, свое имя, род, семью. Гордость, а значит, и ответственность.

В нашу квартиру на Лахути, которая теперь стала коммуной, привозили все новых детей – от пяти до шестнадцати лет. Это были самые разные дети. Я ни с кем не была близка, но один человек мне хорошо запомнился.

Однажды к нам приехал мальчик лет двенадцати. Мы с ним подружились. Тогда и случился первый мой «мордобой» – боевое крещение во взрослую жизнь. Мне сказали определенно, что я блядь, что я развращаю мальчика, что я затаскиваю его под стол и там с ним ебусь.

Мат там поощрялся всегда; говорили, что это язык трудовых людей, а не «псевдоинтеллигенции».

Со мной проводились долгие публичные беседы в очень резкой форме. Сейчас-то я могу со всей ответственностью сказать, что мысли о сексе у меня появились много-много лет спустя, годам к двадцати; тогда же я даже не понимала значения матерных слов. Я попала в опалу, и меня травили, как зверька, все от мала до велика. Устроили бойкот и обращались как с рабыней. Я повиновалась и изо всех сил старалась «улучшиться».

Выбора у меня не было. Бабушка была полностью с ними. Мама с папой далеко и, как мне говорили, тоже очень больны; пока их не вылечат, я к ним вернуться не могу, потому что умру.

Был еще дедушка. Но он категорически отказывался поддерживать идеи коллектива, поэтому мне говорили, что он психически неполноценный человек и доверять ему никак нельзя. Но я, честно говоря, всегда сомневалась в том, что с дедушкой что-то не так. А вот тому, что говорили про родителей, я верила. Они же сами меня туда отдали и не забирают.

С тех пор как одну из моих первых привязанностей прервали таким образом, у меня пропало желание с кем-либо сближаться.

– На сколько баллов злоба?

– На 9.

– А протест?

– На 9.

– Очень хорошо. Давай лечить.

Психологи и педагоги, которые меня лечили (а лечили меня постоянно), кроме вопроса о том, на сколько баллов у меня агрессия и сопротивление, задавали еще вопросы о моих галлюцинациях и голосах. На первый вопрос я привычно отвечала «7–10 баллов» – до лечения; а после лечения, когда мне делали контрольный тест, чтобы увидеть динамику, я, конечно, говорила, что агрессии у меня балла на 2–3 меньше. Не помню, чтобы я хоть раз решилась сказать, что агрессии у меня нет вовсе.

Одной из самых важных составляющих учения Главного была уверенность, что у всех психически больных людей обязательно бывают зрительные и слуховые галлюцинации. Я никогда толком не знала, что это означает, но поскольку меня спрашивали, есть ли это у меня, на всякий случай соглашалась. Когда меня просили их описать, я не знала, что сказать. За зрительные галлюцинации я принимала свои фантазии. А за голоса – те звуки, которые слышала, и, конечно, они были реальными. Помнится, я даже хотела это испытать, ведь именно этого от меня ждали. Специально прислушивалась к себе, но, к моему разочарованию, мне нечем было обрадовать взрослых в белых халатах.

Деньги на нашу жизнь присылали родители – по 60 рублей в месяц на ребенка. Также родители присылали нам одежду. Но бо́льшую часть этих денег тратили не на наше питание и не на обеспечение условий жизни, а на что-то другое. То, что некоторые взрослые и сам Главный питались значительно лучше нас, сомнений не было. Только они делали это украдкой.

Говорили, что мы все равны в нашей борьбе за светлое будущее, что мы все, вне зависимости от возраста, приносим одинаковые жертвы, отказывая себе во всем и работая не покладая рук. Но на деле тем, кто был ближе к телу Главного, перепадали самые жирные и вкусные куски. И это не считалось чем-то постыдным, наоборот, мы все думали, что это правильно. Ведь если кто-то приближен к самому здоровому человеку на земле, каким, без сомнения, является Главный, это не может быть случайностью. Значит, таким людям и положено больше. Значит, они заслужили это. У них правильные мысли и верный настрой.

Нашими врагами были не только сионисты. Нашими врагами были еще и врачи. Слова «медицина», «таблетки», «микстуры» были почти ругательствами. Ничто, кроме нашего лечения, – слоения и психотерапии (в том числе механотерапии, т. е. побоев), не могло помочь человеку. За все годы, проведенные в секте, я ни разу не видела обычного врача. Каким-то образом нам удавалось избегать плановых диспансеризаций в школах. Я знаю, что Главный очень боялся стоматологов. Никто никогда на моей памяти не посещал врачей, ни в какой ситуации. Зубы у всех взрослых выглядели ужасно. В этом смысле хорошо, что я была тогда ребенком и не успела сильно себя запустить.

Между тем случаи, требовавшие врачебного вмешательства, в коммуне не были такой уж редкостью.