Лев Липовский - Жизнь солдата

– Раз так, – говорит она сердито, – то я заставлю тебя писать лозунг, хочешь ты этого или нет!

Такого поворота я не ожидал. Дома меня никогда не заставляли силой что-то делать. Всегда по-хорошему уговаривали. А такого обращения со мной учительницы я вообще не ожидал.

– Я запру тебя в классе, и пока не напишешь лозунг, домой не пойдешь! Когда напишешь – постучи!

Она вышла из класса и заперла дверь на ключ. Это было что-то новое. Я был просто ошарашен и одновременно возмущен таким обращением со мной. И голод как будто пропал. Если раньше закрадывалась мысль: "А не попробовать ли написать?" – то теперь об этом не могло быть и речи. Я готов был просидеть здесь всю ночь, но писать никогда ничего не буду! Моя голова горела от негодования. Я придумывал для учительницы невиданные и неслыханные наказания. На дворе уже стало темнеть, когда она открыла дверь.

– Я чуть не забыла про тебя, – сказала она улыбаясь. Но увидев, что бумага и краски лежат нетронутые, она возмутилась:

– Ах, ты так! – закричала она, – завтра без мамы в школу не приходи! Понял?

Я молча вышел из класса. По дороге домой я ругал эту учительницу на все лады, употребляя слова нашей соседки тети Раи, которая торгует на базаре. Ругательства у нее страшные: "Холера ей в бок", "Пусть у нее руки отсохнут", "Пусть все зубы выпадут, а один останется для зубной боли!" Никогда раньше я не думал, что ругательства тети Раи мне когда-нибудь пригодятся. Я представил свою молодую учительницу с одним гнилым зубом и даже рассмеялся от удовольствия. Вот бы ей такой ротик! Уже подходя к дому я решил, что в школу я вообще больше ходить не буду. Дома я никому не рассказал о случившемся. Да и некому было.

На следующий день я в школу не пошел: учительница же сказала без мамы не приходить, а где я ее возьму, если мамы нет дома. Она же на работе. Ох, и скучно было мне целый день без школы. Настроение было прескверное. Ничего не хотелось делать. Даже читать ничего не хотелось. Так и просидел весь день без дела – случай для меня небывалый.

А вечером я неожиданно заболел. Мама пришла с работы и говорит:

– Что-то ты сегодня очень грустный.

Она подошла ко мне и приложила ладонь к моему лбу.

– Ой, да ты весь горишь! – говорит она громко и сразу зовет тетю Сарру.

Все засуетились, заохали, как будто болеть собираются они, а не я. Срочно вызвали врача. Пришел врач, осмотрел меня, послушал через трубку и выписал рецепты на лекарства. Сначала я обрадовался болезни: не надо будет ходить в школу. Но потом со мной стали происходить такие странные явления, что я вообще обо всем забыл. Мне казалось, что я совершенно пустой. Вроде как один только скелет, точно похожий на тот, который стоит в учительской. И вот этот скелет лежит на диване, будто пустой короб. И вроде страшновато мне от такого положения, и в то же время безразлично. Я не ощущал ни дня, ни ночи и в то же время мучился от того, что никак не могу уснуть. Я лежал и явственно видел и ощущал, что череп мой пуст, и очень удивлялся тому, что он так сильно болит: ведь в нем же ничего нет. Что за болезнь у меня была, я так и не понял.

Только однажды, когда я почувствовал, что проснулся, то выяснилось, что я лежу уже целый месяц. Младшая сестра Саша рассказала мне, как все за мной ухаживали, как мне вливали в рот лекарства, как кормили. А я ничего не помнил. Ко мне приходили и Миша, и Арон, а я этого тоже не помнил. Все почему-то радуются, что я внимательно слушаю Сашу.

– Наконец-то, – говорит мама со вздохом.

– Теперь он пойдет на поправку, – говорит как всегда спокойно тетя Сарра.

– Слава богу, – говорит мама, хотя давно не верит ни в каких богов.

Мое выздоровление шло быстрыми темпами. Через несколько дней я уже ходил по дому. А через неделю я пошел в школу. И первое известие, которое меня чрезвычайно обрадовало в школе, это известие о том, что наша классная руководительница уже в школе не работает. У меня с души как будто камень свалился. Мне было бы очень неприятно опять с ней встретиться. Вместо нее еврейскому языку и литературе нас стала учить Яхна Айзиковна. Фамилию, к сожалению, не запомнил.

Если сейчас, издалека, вспомнить ее, то можно сказать, что она совершила подвиг в своей жизни. Представьте себе женщину, которая страдает нервным тиком, некоторым расстройством двигательных мышц, слишком растянутым ртом, бельмом на глазу и одной укороченной ногой. Представили? Так вот, при всех этих физических недостатках, она набралась мужества и, не стесняясь своих недостатков, окончила пединститут, стала преподавателем, а это значит каждый день выставлять свои физические недостатки на всеобщее обозрение.

Сначала многие ученики не в состоянии были воздерживаться от смеха при ее движениях. Конечно, смеялись в кулак, чтобы не обидеть ее. Но постепенно мы привыкли к ней и по достоинству оценили ее богатые знания. Она рассказывала про еврейских писателей-классиков с таким увлечением, что мы забывали о ее смешных движениях. Именно при ней я стал получать отличные отметки по еврейскому языку и литературе.

До восьмого класса состав учеников у нас не менялся. Поэтому многие одноклассники оставили в моей памяти определенные воспоминания. Про своих друзей я уже говорил, но необходимо еще немного рассказать о них, как об учениках. Арон Шпиц обладал способностями и к технике, и к искусству. Но учиться ему было все-таки трудно из-за его физического недостатка: заикание. В спокойной обстановке он говорил довольно сносно. Но как только его вызывали отвечать урок, так разговор его приобретал какой-то мучительный характер. Как будто ему не хватало воздуха. Каждый слог ему давался с трудом. Естественно, что не каждый учитель мог выдерживать такой утомительный медленный рассказ, так как урок у него рассчитан по минутам. Поэтому Арону ставили тройки, не ожидая его ответа до конца. Если Арон плохо готовился к уроку, то он был рад этой удовлетворительной отметке. Когда же он знал урок хорошо, то был недоволен этой отметкой. Так или иначе, но Арон Шпиц был у нас обречен на постоянные удовлетворительные отметки, хотя учился с большим пониманием, чем некоторые отличники, которые зубрили материал наизусть.

Миша Нафтолин был хорошим учеником во всех отношениях. Он вообще вел себя гораздо серьезнее своих лет. Учеба давалась ему так же легко, как и двухпудовая гиря. Когда у нас с Ароном не получались какие-нибудь задачки, мы всегда бежали к нему. И не было случая, чтобы он их не решил. Правда, он ничем особенным не увлекался, если не считать его наклонность влюбляться в девчонок. То он любил какую-то родственницу Маню, то влюбился в нашу одноклассницу Хану Фельдман, сестру Моисея Фельдмана, потом полюбил Зину Плоткину, соседку по улице. Что меня больше всего удивляло в нем, так это то, что он ни от кого не скрывал свои чувства и открыто говорил об этом. И никакие разговоры и насмешки его не пугали. Больше того, к своей избраннице он открыто ходил в гости. У него, наверно, был сильный характер. По его примеру и мы с Ароном тоже влюблялись, но чувства свои таили про себя.