Анна Бройдо - Дорга, ведущая к храму, обстреливается ежедневно

— Наверное, после войны начнешь писать батальные полотна?

— Никогда. Живопись должна быть красива, я любил писать красивые вещи, лица, а война привлекательна только в фильмах. Конечно, ночью летящий снаряд похож на чудесную елочную игрушку — необыкновенное зрелище. Когда я увидел это в первый раз, то просто залюбовался, провожал его взглядом — так засмотрелся, что упал уже после него, чудом уцелел. Как ты понимаешь, тут мне стало не до любований. Единственная эстетика войны — это красота человека, да и то не внешняя. Хотя, конечно, в искусстве важно не «что», а «как»: «Герника» тоже посвящена войне, но как это сделано! Впрочем, каждому свое: духовное состояние «предчувствия гражданской войны» у меня появилось давно, но заставить себя заняться этой темой я все-таки не смог.

— Зато смогли другие. Более того: и здесь, и, к примеру, в Карабахе многие считают, что именно интеллигенция, разворошившая муравейник, повинна в возникновении конфликтов.

— Интеллигенция — в силу своей большей осведомленности — первой чувствует угрозу и, естественно, бьет в колокола. А то, что происходит сегодня, в какой-то мере подтверждает ее правоту. Ведь даже в советские времена, по которым многие испытывают ностальгию, все было не так уж лучезарно. Я закончил Тбилисскую академию художеств, где среди творческой элиты национальный вопрос практически не возникал, а вот из общежития мне скоро пришлось уйти, там слишком часто давали понять: ты — чужак. Знаешь, есть старинный грузинский тост, переводится примерно так — «за родные уголки». Так вот он часто омрачал общее застолье: кто-то считал, что «родной уголок» — это Грузия, а кто-то — Абхазия, Аджария, Кахетия. Однажды я ехал в поезде, мы с попутчиками, как водится, купили вина, и, когда был произнесен этот тост, я выпил за Абхазию. Даже не хочется рассказывать, что тут началось, тем более, что все уже были не слишком трезвые. Выручил меня парень из соседнего купе — кстати, тоже грузин. Я сейчас особенно часто думаю об одном своем сухумском друге, в честности которого не сомневаюсь: он был единственный из моих знакомых грузин, кто попытался высказать позицию, отличающуюся от позиции толпы. Это было еще до войны, его объявили врагом нации, пытались избить, а сейчас с такими тем более не церемонятся, поэтому я боюсь назвать его фамилию.

Он говорит «грузины», «Грузия», а я не могу соединить эту Грузию с той, моей Грузией печальной, где есть картины Пиросмани и стихи Табидзе, где еще совсем недавно герои «Покаяния» пели «Оду к радости» и искали Дорогу к Храму… По какой Дороге сейчас идет Тенгиз Абуладзе?

— Да, конечно, грузинский народ талантлив, я учился с очень одаренными ребятами, думаю, что они состоялись как художники. Тяжело сознавать, что мы сейчас по разные стороны баррикад — то есть фронта. Но ведь немецкий народ внес не меньший вклад в мировую культуру, однако это не уберегло его от фашизма. Примерно в такой же ситуации оказался и грузинский народ. Уверен, что там есть люди, которые это понимают, но их голоса не слышно, они боятся. Не у каждого найдется столько мужества, как у Мераба Мамардашвили, который заявил: если грузинский народ выберет вождем Гамсахурдиа, я буду вынужден пойти против своего народа. Мамардашвили для Грузии — это человек и мыслитель такого же масштаба, как Сахаров для России, он был настоящим Гражданином Мира. Однажды мне довелось его видеть: пожилой красавец в заплатанных джинсах — он даже внешне очень отличался от окружающих. До войны я сам был активным сторонником космополитизма, Сухум вообще космополитичный город. На мой взгляд, главное, что мы потеряли вместе с миром, и не знаю, сможем ли когда-нибудь восстановить, это «амритянское братство», о котором писал Фазиль Искандер. Впрочем, похоже, это сейчас общая проблема. У меня серьезное заболевание крови, часто приезжаю лечиться в Москву, и не дай Бог оказаться на моем месте: здесь в меня стреляют за то, что я абхаз, а там вслед шипят разное — ну, ты понимаешь…

— «Черный»?

— Представь себе — «жид»!

Что ж, все верно, «в России поэты от века — жиды», и не только в России, но в ней пока еще, слава Богу, за это не убивают, и мне скоро возвращаться в Москву, а ему завтра на фронт, и в Гудауте его будут ждать жена, сын и дочка Сабина, день рождения которой — 14 августа — теперь всегда будет и днем начала этой войны, а какой день станет днем окончания?

— Ребята, только давайте обязательно встретимся в Сухуме после войны! Мой адрес — улица Пушкина, дом 18. А если дома уже нет, встречаемся на набережной, в кофейне «У Акопа», где собиралась сухумская богема. Спросите Леварсу — там меня все знают.

В шесть часов вечера после войны.

«Слава Богу, чувство юмора мы не потеряли!» — по местному телевидению показывают уморительный пасхальный капустник. Среди солдат ходят актуальные анекдоты (часто — переделанные «афганские»). Например: «Сидит грузин в окопе, голову за бруствер прячет, а автомат на вытянутых руках поднял и вслепую строчит по абхазским окопам. Командир его ругает:

— Куда стреляешь, хоть выгляни, посмотри!

— Э, дорогой, не могу эти противные абхазские рожи видеть!»

Или еще, про «лифчик» — жилет с карманами для гранат и запасных магазинов:

«Боец жалуется товарищу:

— У меня лифчик протерся.

— А ты одолжи у жены, — подкалывает приятель.

— Да я уже пробовал, но только два магазина входит и то от ППШ…»

Впрочем, Леварса Бутба поведал, как рождаются «эксклюзивные» анекдоты этой войны. Когда он эвакуировал семью в Гудауту, первое время было туго с газом и жена «пилила» его — принеси хотя бы баллон!

— В декабре у нас была попытка наступления. Ночью скомандовали — на Сухум! Тогда у меня и автомата не было, я забежал домой — взять хотя бы охотничий нож. Аида спросонья: «Ты куда?» Я с подъемом: «На Сухум!» Она в ответ: «А ты газ мне добыл?» Рассказал ребятам, посмеялись, а через неделю парень из соседнего отряда спрашивает: «Знаешь анекдот? Абхаз в наступление на Сухум собрался, а жена ему: „Сухум-чухум, ты мне газ достань, а потом иди куда хочешь!“»

Аида немножко обижается:

— Ну и что ты всем рассказываешь! Во-первых, я со сна была, а во-вторых, мне же надо было обед детям готовить!

Сначала непонятно: почему все говорят не «Сухуми», а «Сухум»? Оказывается, у этого древнего города много жизней и много имен. В стародавние времена там стояло абхазское поселение Акуа. И по сей день, говоря на родном языке, абхазы именно так называют свою столицу. А потом рядом основали колонию греческие мореплаватели, их сменяли римляне, генуэзцы, турки, давая городу все новые имена. В начале XIX века, когда Абхазия добровольно вошла в состав Российской империи, город назывался по-турецки: Сухум-кале. «Крылились дни в Сухум-кале…», — писал в годы Гражданской войны поэт-новатор Василий Каменский. После установления советской власти турецкую приставку упразднили, и вплоть до 1936 года было: Сухум. Но в конце тридцатых многие абхазские топонимы перекроили на грузинский лад: Ткуарчал стал Ткварчели, Очамчира — Очамчири, Сухум — Сухуми. Поэтому сейчас для абхазов «Сухум» — дело принципиальное.