Андрей Колесников - Веселые и грустные истории про Машу и Ваню

– У него же олени есть, – говорит Маша.

– Да, у него есть олени, – соглашаюсь я. – И они бы ему помогли, наверное, в самом деле. Но ты уверена, что он разобрал то, что ты написала? Вот как ты написала в последний раз «папе от Маши»? «Папи от Маше». А там было такое длинное, видимо, письмо. Да еще тайком от родителей. Тебе даже помочь-то было некому. Никто ошибки проверить не мог. Вот как ты написала слово «пианино»? Напиши прямо сейчас. И «фотоаппарат».

Маша бросается к фломастерам, приносит лист бумаги. Потом долго пишет. Я читаю: «фотапарат». В принципе понятно, о чем речь. И «пеанина». Тоже очевидно, в чем тут дело.

– Ты понимаешь? – спрашиваю я Алену. Она молчит. Кажется, она понимает.

И тут уже я понимаю, что Маша сейчас заплачет. И что нельзя было так с ней. Что я слишком увлекся этим диспутом и что самый счастливый праздник на земле что-то слишком быстро и неотвратимо превращается в самую страшную трагедию.

И еще я понимаю, что до прихода Деда Мороза остается не больше получаса.

– Вообще-то если он получил это письмо, – бормочу я, – то должен был как-то среагировать.

– Конечно, должен! – кричит Маша. – Главное, чтобы фотоаппарат принес. А пианино можно и в следующий раз.

– Так, – говорю я, – если он уже выехал, то у нас проблема. Давайте попробуем отправить ему телеграмму-молнию насчет пианино. Что можно и в следующий раз.

– Может, не надо? А вдруг он уже выехал? – с надеждой говорит Маша.

– Маша, а что, если все олени заболели и ему придется тащить пианино? – вдруг спрашивает сестру Ваня.

Господи, я, кажется, еще никогда не был так благодарен этой недетской Ваниной рассудительности.

– Тогда пишем телеграмму-молнию, – решается Маша. И мы пишем: «Не надо тащить пианино. Можно в следующий раз. Главное – приходи сам. Можешь опоздать на несколько минут».

И я успеваю. Я покупаю фотоаппарат и при этом еще долго выбираю его, начиная с самого простого и остановившись, конечно, на 10 мегапикселях с режимом видеосъемки.

Я возвращаюсь совершенно счастливый, потому что я успел. Я отдаю фотоаппарат Деду Морозу, который топчется у входа с таким недовольным видом, как будто и правда намерзся, пока мчал к нам из Лапландии.

Я вхожу в квартиру раньше его. Я понимаю, что не могу скрыть абсолютно самодовольное выражение лица. И мне не стыдно.

– Папа, – говорит Ваня, – а ты знаешь, что я в том письме тоже приписку сделал? Я фонарь попросил. Такой самый большой, который в руках трудно удержать. Чтобы в любую темень ходить светло было. Где Дед Мороз-то?

Я ни за что не хотел бы, чтобы в этих историях искали глубокую мораль и чтобы я в них выглядел бы воспитателем, способным сказать об отношениях с детьми то, чего еще пока что никто и не знает. Нет, ни в коем случае. Я просто записываю, а они растут. И я не могу рассказать о правилах, по которым их нужно растить, – потому что нет этих правил. Все делается на ощупь. Я так думаю. Всякий раз каждый ребенок с его отцом или мамой проходит этот путь сам, и по большому счету никто им не помощник. Более того, это нужно больше всего им самим – так, как это нужно мне, Маше, Ване. Это необходимо, чтобы потом было понятно: мы так любим друг друга именно потому, что мы сами прорвались через тернии к звездам, то есть туда, где Ваня безо всякой нужды звонит мне по двадцать раз на дню, и я ему – пореже.

Я очень хорошо, я слишком хорошо понимаю, что никто не придет мне на помощь в моих отношениях с детьми, и читая сейчас о том, что происходило в 2008-м, я думаю, не теряю ли я их. Это ведь происходит незаметно, и только читая эти истории, можно заметить момент, когда они начинают отрываться от тебя.

Именно для этого нужна лично мне эта книга.

Именно для того, чтобы, закрыв и 2008-й, понять: нет, они, слава богу, со мной, и не меньше, чем я с ними.

Маша позвонила и закричала в трубку:

– Папа, я заняла первое место! Папа, первое место! Я выиграла!

Я онемел просто. Это была первая такая победа. Теперь я знаю, что не последняя.

Утром все еще было очень плохо. Накануне случилась трагедия. Один мальчик, с которым Маша дружит, признался ей в любви. Проблема была не в этом. Проблема была в том, что она с ним дружит. А он ее любит.

И Маша хладнокровно сказала ему, что она его не любит совершенно и что ее устраивают отношения, которые уже сложились. Он принял это слишком близко к сердцу.

Я потом спрашивал Машу, зачем она так с ним. Я не то что хотел провести с ней какую-нибудь беседу. Нет, мне правда было важно поговорить с ней об этом потому, что я же до сих пор пытаюсь, так сказать, познать природу женщины. Дойти до самой сути. То есть до самого дна. Спуститься в эту бездну. В этот кромешный ад. В это… В общем, ладно.

И вот, оказывается, можно уже поговорить об этом со своей дочерью. И, может, хоть она что-то прояснит – по-родственному честно. Ну, по возможности.

Да, я понимаю, что семь лет ей исполняется только 26 февраля. Но я знаю, что на самом деле можно об этом с ней разговаривать. И, скорее всего, даже нужно.

И я разговариваю.

– Откуда в вас эта жестокость? – спрашиваю я. – Ну скажи мне – откуда?

– А как ты думаешь? – спрашивает она, и у меня скрипят зубы, потому что мне надоело слышать этот ответ уже столько лет от всех этих женщин, которых я сдуру спрашивал об этом.

И предположение, что моя дочь скажет мне правду, с самого начала было, конечно, абсурдным.

– Может, ты все-таки что-нибудь расскажешь мне про этот случай? – говорю я.

– А ты вообще-то откуда про это знаешь? – опять вопросом на вопрос отвечает Маша.

– Учительница рассказала.

– А-а-а… – вздыхает Маша, и я понимаю, что зря сказал, учительнице она теперь это запомнит. – А что еще она тебе сказала?

– Что мальчик в самом деле очень страдал.

– Да, под пианино закатился! – смеется Маша.

– Да, и лежал там два часа, и его искали всей школой, кричали, звали его, как в лесу, а он не отзывался. Он страдал.

– Ну да, – говорит Маша, – страдал. И поэтому подножку мне поставил. Знаешь, как больно было?!

– Да?! – злюсь я уже всерьез. – А ты хоть знаешь, почему он тебе эту подножку поставил?!

И когда я злюсь, во мне говорит никакая не мужская солидарность. Или не только мужская солидарность. Я просто вспоминаю, как в те же семь лет зимой полтора часа простоял на страшном морозе под деревянной горкой у подъезда, где жила Варя Сварцевич, чтобы дождаться ее и бросить в нее специально за день до этого приготовленный кирпич. До сих пор жалею, что не попал. Не добросил просто. А так-то я меткий, потому что левша.