Лидия Чуковская - Слово предоставляется детям

Дуся Семенова, 14 лет, из Киева.

Записано 13/III-42 г., в Детдоме № 9, в г. Ташкенте.

Меня бойцы знали. Они были поселены недалеко от нашего детдома в лечебнице, где лечат коней. Пройдешь метров двести - и они. Там был один Петя, молодой боец. Мы с ним познакомились. Он меня сначала так, на шутку, спрашивал: "Хочешь в Красную Армию?" - "Хочу". - "Ладно, - говорит, - пойди до комиссара, может он тебя и возьмет. А не возьмет - вот тебе две гильзы от гаубицы, утешайся. Смастеруешь себе пушку, немцев будешь пугать..."

Меня бойцы заприметили, когда немец разбомбил на станции воинский эшелон. Наши колхозные ребята лазили под вагоны и таскали из огня коробки с патронами. Бойцы лезут, и ребята за ними. Ящики рвутся в огне, вагоны дыбом стоят, страшно - а мы лезем. Недалеко от нас упал один снаряд - как взорвется - меня воздухом в воронку закинуло. Когда я вылез оттуда, вся рубашка была в мазуте и порохе. Но все равно, я из-под поезда вынес патроны, которые для самолетов. Крупный калибр.

Пошел я до батальонного командира. Я ему говорю: "Хочу в добровольцы, в разведчики". Он сначала говорил: "Ты маленький, тебя брать не надо, тебе еще надо жить". Но я набивался и набивался, докладывал ему, что все буду исполнять, что только он прикажет. И бойцы за меня заступились, которые уже знали меня. "Возьмите его!" Он и взял. "Приходи, - говорит, - завтра утром".

Я переночевал в детдоме, а утром говорю заведующей: "Я иду добровольцем в Красную Армию и беру с собой одеяло". И начал уже находиться вместе с бойцами: спал с ними и ел, и шинель мне выдали, и сапоги, и все...

Отец у меня был диспетчер, а мать была Катя. Отца убили в белофинскую войну, а мать сама померла на Зеленой Неделе.

Гляньте на календарь: я служил разведчиком вот отсюда и вот досюда - с 18 сентября по 3-ье декабря. Ходил в разные деревни. На территорию, занятую неприятелем. Теперь сюда гляньте. Видите, в справке наш начальник штаба написал: "К работе относился хорошо". Это он про меня, как я ходил в разведку. Я не форсун, но раз он так написал - значит, я хорошо ходил.

Вот один раз, когда нашу часть перевели стоять на Ворожбу, меня командир послал в совхоз Кошары. Мне от командира велено было узнать: сколько у них мотоциклов, есть ли танки и сколько у них броневиков? И уговор: если я долго не возвращаюсь, наши начнут в то село стрелять из пушки, чтобы под прикрытием огня я мог уйти.

Вот я иду полем. Дохожу до одной скирды - вижу, там расположены немцы. Один крикнул мне "Хальт!" (это по-ихнему значит "стой!"). Я подошел. Он спрашивает: "Куда?" Я говорю: "Иду к матке". Он пробурчал сердито: "К матке, к матке", - но пустил меня итти. Возле скирды стояла пушка. Я уже ее заприметил. На правом боку, около села, опять скирда и опять шестеро немцев расположено, а рядом стоит пушка. "Куда, мальшик?" - "Иду к матке".

Прихожу в село, смотрю - став. На ставу два немца плавают в лодке и бьют из наганов утей и гусей. А на берегу жинка сидит и плачет: "Надо, говорит, тикать скорее, а то сейчас заставят скублить перья, гады". А рядом дядя стоял, он говорит: "Пойти домой, теля зарезать. А то заберут. Пасешь свое теля и боишься. А чтобы они поздыхали! Эти ути и гуси ведь тоже мои!"

Я пошел дальше. Вижу - на огороде три танка стоят замаскированные, зеленью опутанные. А недалеко дом с красной крышей и возле дверей - охрана. Мне ребята маленькие сказали: "Это немецкий штаб". И тут же машина, груженая снарядами. Я покрутился, покрутился, - надо домой пробираться. Надо эту машину скорее на воздух пустить.

Я пошел обратно той же дорогой. Нет, не пройти. Заворачивают меня немцы - те, что возле скирды. Я показываю: "Мне туда надо", - а они меня назад пихают. Я воротился, прыгнул в яр - дай, думаю, яром попробую. Иду по-над яром - вижу, наверху окоп вырыт, и из окопа торчит немец. У него автомат и гранаты с деревянными ручками. Я прополз мимо - он не заметил. А тут вдруг навстречу идут поверху три немца и насвистывают. Они на меня закричали. Тогда тот сверху услыхал крики, вылез из окопа и позвал меня к себе. Нечего делать, я подошел. И чую, немец-то пьяный. Весь воздух кругом спиртом провонял. Стоять не может, качается. Ударяет меня по карману, а сам садится. Такой дурной! Я вынул портсигар маленький, железный, с папиросами - мне папиросы выдавали наравне с другими бойцами. Тогда он берет этот портсигар, достает одну папиросу и втыкает мне в рот. И чиркает спичкой. Он, думать надо, хотел проверить - не отравлены ли мои папиросы. Видит, я курю - тогда и он из моего портсигара закурил. И нацелился на другой карман. У меня в другом кармане были деньги - рубли, троячки, пятерки. Когда я выходил, была у меня в том кармане десятка, но я ее по дороге в другой карманчик заховал, маленький, в штанах, потому что на десятке Ленин, а я не хотел, чтобы они своими погаными очами Ленина видели... Так и вышло. Немец троячки и пятерки забрал, а Ленина моего не забрал.

Начал он меня спрашивать: "Откуда ты?" Я ему рассказал с три короба, что мать искаю, она, говорю, сдурела, с ума сошла, не хочу, говорит, с вами жить, буду с немцами жить, и люди сказывали - тут побывала и назад пошла, а дома отец больной. Он слухал, слухал, - не знаю, понял, не знаю, нет, и толкает меня обратно в село. Я ему показываю - мне туда надо, а он: "Там большевик, там не надо", - и толкает меня обратно в село.

Иду обратно по-над яром, кручу головой. Как быть теперь? Не пойму. Но тут наша артиллерия видит, меня долго нету, начала по условию обстреливать село. Немцы засуетились, а я пустился тикать. А они, хоть и суетятся, а все поспевают меня назад заворачивать. Пять раз обратно завернули. Но я тоже упрямый. Снова по-над яром пошел. И вижу, мой немец уснул. Я тихесенько мимо него прополз, выбрался на дорогу и побежал во весь дух. И вдруг по мне из пулемета откуда-то застрочили. А я тикаю. А по мне строчат. А я не оборачиваюсь, тикаю. И вдруг слышу - сзади мотоцикл затукал. Это за мной. Так и катит по скошенному житу, как по шоссе. Я бегу. Он все ближче. Вижу, скошенное жито кончилось, некошеное начинается. Я туда. Бегу не в целый рост, а пригнувшись. А мотоцикл, слышу, отстал. Он по некошеному не может, ему жито колеса путает.

Когда я пришел домой, меня командир спрашивает: "Это ты бежал - строчили?" - "Я". - "Ну, докладывай".

По моему докладу наши обстреляли штаб. Из батареи. Когда в первый раз ударили - промахнулись, а второй - мы услышали взрыв, потом увидели высокий огонь, и когда дым рассеялся, ничего не стало: ни красной крыши, ни дома. Гладкое место.

Я любил в разведку ходить. Разведчик - самая интересная служба. Ничего у тебя нет, только два глаза, а ты можешь неприятелю больше бед наделать, чем двумя бомбами. Но был у меня случай, когда я слезами плакал, что разведчикам не полагается пулемета, або малесенькой гранаты... Послали меня в село Кальченки посмотреть, есть ли там у неприятеля танки. Пришел я, гляжу - немцев что-то маловато на улицах. Тогда я направился поглубже в тыл, за село, поглядеть, что у них там есть. Вышел я в поле и вижу: наши два лейтенанта, в одних гимнастерках, без ремней, без сапог, стоят неподвижно посреди поля, и руки и ноги у них веревками скручены. Вокруг - немцы. Офицер что-то читает, а солдаты молчат. Офицер подошел к одному лейтенанту и по-русски спросил: "Что ты перед смертью скажешь?" А он ему вместо слов плюнул. Офицер утерся и заорал. Тогда их обоих положили на землю, потом принесли маленькие черные бочоночки - знаете, кругленькие такие, с бензином, и начали их поливать. И подпалили. Я не мог смотреть, я пошел прочь. Я не видел, как они горели, я только слыхал, как они из огня кричали: "Уничтожим вас, проклятых!"