Лариса Миронова - Детский дом и его обитатели

– А сказочку? – ноет именинник.

– Сча в нюх тебе сказочку, – сует под нос свой огромный кулак Бельчиков – Спокойной ночи, Ольга Николаевна.

На следующий день, после «Огонька» в отряде началась буквально новая эра – дети, наконец, заметили список дежурств и стали организованно выходить на уборку. Раньше списки составляла я сама, обязательно учитывая взаимные симпатии. Ребята к нововведению отнеслись спокойно, будто так и должно. Раз «все» так делают, что и обсуждать? А «все» – это закопёрщики, их-то и надо, что человек восемь-десять. Остальная масса вполне индифферентна.

Итак, дежурство началось, но иногда все же просто «забывали», что в девять вечера надо приступать к вечерней уборке объектов и нашей отрядной. Никому ничего специально не говорила, просто, как и встарь, сама начинала сдвигать столы, составлять стулья… И тут же кто-нибудь из ребят бросался к списку дежурных, и на весь детский дом и его окрестности разносился устрашающий вопль:

– Дежурныеееее! Дуйте в отряднуюююю! И чтоб шустроооо!

Ну а если дежурные так и не появлялись, почти всегда находились добровольцы. Но потом… ох, незавидна доля прогульщика дежурства! Начиналось дотошное публичное дознание – отчего да почему?

– Так бы и дал по твоей нахальной пачке… – входил в «воспитательный раж» Бельчиков. – Поэл, ты, поэл? Не придешь в следующий раз – отрядную носом пропашешь.

– Бельчиков, волнуясь, часто говорил сбивчиво, невнятно, проглатывая целые слоги. Иногда просто невозможно понять, о чём эта «Мамочка» толкует.

– Понял, понял… Чего не понять? – несмело бубнил в ответ провинившийся, с опаской поглядывая на Мамочкины кулачища.

Тем более это было опасно, потому что за Мамочкиной спиной маячила грозная тень его старшего брата – теперь уже в ранге «бывшего воспитанника детдома». Такого позора, как мытьё воспитателем отрядных объектов, а тем более, спален, они уже не могли допустить. В их душах, похоже, начала несмелое пробуждение очень интересная штуковина – коллективная совесть. Однако хрупкое новорожденное, конечно, надо было на первых порах обязательно поддерживать, всячески пестовать, холить и лелеять. Иначе тут же начиналось расхолаживание. Как-то не пришла в детдом несколько дней подряд – заболели обе дочки, простуда. И что же я обнаружила по приходе? Грязь по колено и кучи мусора по углам. Оправдание банальное: а вот он (или она) не убирает, а мне что, больше всех надо? Тут все следили друг за другом, потому действовало и обратное правило:

– Я свой объект убрал, а он (или она) что – лысый? Пусть тоже идёт и убирает.

Вот и приходилось следить за тем, что всё было по справедливости, и чтобы, тоже важно, никто свою работу не перепоручал шестёркам. Двойной контроль действовал безотказно.

Итак, дело шло, и в коллективистских душах моих воспитанников потихоньку зашевелилось и ещё одно «новорожденное» – гордость за общее дело.

Ну и «своим воспитателем» уже начинали хвастаться. Проявлялось это примерно так: если кто-то из детского дома не достаточно уважительно отзывался о нашем отряде, дело могло дойти и до драки. А когда кто-то по неосторожности вспоминал времена, когда «у вас воспиталка полы мыла» или что-нибудь в этом духе, тут уж без разбитого носа вряд ли могло обойтись. Это было и трогательно, и наивно, но всё же пришлось издать местных указ, запрещающий под страхом «три года расстрела» затевать драки и кулачные разборки «в защиту чести и достоинства».

.. Когда они узнали, что я живу одна с двумя маленькими дочками, первое, что спросили – почему? Когда такой вопрос задавали взрослые люди, я обычно отвечала – «нет времени». Тогда спрашивали: Чтобы до загса дойти? Ну да, говорю, и на это тоже. А вот что говорить детям в такой ситуации? Ну, и сказала примерно так:

– Не сложилось, вот почему.

– Он что, пьяница был? – догадывается Бельчиков.

(Расхожий стереотип: пьёт или бьет.)

– Нет, – говорю, – не пьяница. Разве что иногда сушняк употреблял. – И вообще, почему ты решил, что я его бросила? Может как раз наоборот.

– Это за что же? – спрашивает Бельчиков (он у нас выступает в качестве эксперта по семейному праву – у них в семье шесть детей – и все в детдоме, а горячо любимая мамочка имела ровно столько же мужей).

– За плохой характер, – говорю.

– Да ну вас, – сильно озлённый, машет рукой Бельчиков и отходит, бормоча себе под нос: Моя мамочка своих мужиков шваброй лупит, и то они сами никогда не уходят, сидят в пень, пока менты не загребут на зону.

– А за что загребают? – спрашиваю я с улыбкой.

– За что… за что… За кражи, ясное дело.

– Да уж… Мамашки-папашки… Пороть вас некому!

… А когда за окном запуржила зима, в нашем отряде началась самая настоящая эйфория коллективизма. Что касается «грязного» дела – уборки, то дети теперь буквально свалку устраивали за право занять «генеральскую должность» дежурного командира, то есть самому, засучив рукава возглавлять с тряпкой в руках все уборочные работы на генералке. Я простодушно радовалась, наивно полагая, что с этого момента привычка творить доброе и полезное укоренится навечно в нашем отряде. Хотелось свято верить в народную мудрость: что посеешь, то и пожнёшь. И совершенно не хотелось замечать, как весьма угрожающе сгущаются тучи на горизонте.

Воспитатели, особенно Матрона, держали себя по отношению ко мне (пока) вполне любезно, хотя и не демонстрировали свою лояльность открыто, особенно если рядом бывал кто-то из администрации. Если мы общались один на один, всё было очень мило, даже очень, искренне друг друга в гости приглашали (хотя никто никогда друг к другу в гости не ходил – просто некогда было); однако на людях, как-то так получалось, скромно опускали глаза и шли себе своей дорогой дальше – и даже перекинуться парой слов не всегда получалось. Вот как-то так…

Но зимой всё стало яснее – теперь уже сговор был очевиден. Я это уже чувствовала, однако думала – ну и пусть, мне-то что? Отрядные дела занимали всё моё время и мысли, до внутренней политики ли тут? Тем более – на интрижки время и силы тратить? Ну и опыта в этих делах никакого не было, конечно, я ни бельмеса не смыслила в этих мраках – «тайнах мадридского двора». Правда, с воспитательницей малышей-первоклашек мы всё же поддерживали добрые, душевные отношения – она была милой интеллигентной армянкой лет сорока пяти, была замужем, своих детей никогда не имела. Мне она нравилась – никогда не сплетничала, никому не завидовала, и ни на что не жаловалась. Что привлекало её ко мне, не знаю. Наверное, просто по доброте своей душевной она не могла не опекать меня, как младшую и менее опытную. Так или иначе, мы относились друг к другу с искренней и глубокой симпатией – и так было до последнего дня моей работы здесь.