Энтони Бурден - Вокруг света: в поисках совершенной еды

Но телевидение диктует свои законы. Вернувшись в резиденцию Бао Даи, еще не успев отойти от пира в Нячанге, я обнаруживаю, что на кухне для меня уже кое-что гото­вится. Крис все еще вне игры. В последние недели он вообще похудел, побледнел и постоянно чувствует себя больным. Но Лидия все-таки устроила мне этот проклятый суп из ласточкиных гнезд.

— Ты ведь мечтал о супе из птичьих гнезд, — начинает она.

— Да ничего подобного! — перебиваю я. — В гробу я видел этот суп из птичьих гнезд. Я думал, эта тема закрыта. И потом, я больше не могу есть! И меня укачало на обратном пути. Пожалуйста, не заставляй меня давиться супом из гнезд! Я недавно съел один из лучших обедов в своей жизни. Пожалуйста, не порти мне впечатление.

Но если Лидии что-то взбрело в голову, она вцепляется в тебя мертвой хваткой. Дело в том, что она отсняла множество кусочков, крупных планов, мелькающих, как в калейдоскопе, и уверена, что если добавит к этому еще некоторое количество пленки — что-нибудь вроде «Апокалипсиса сегодня»: я лежу в постели, а снято откуда-то с потолка, где вращается вентилятор, — то получится очень живенько.

Я вовсе не собираюсь становиться на пути истинного искусства. Лидия мне симпатична. И в конце концов я всегда делаю то, что она от меня хочет. Так что, похоже, придется есть суп из птичьих гнезд. И не просто суп из птичьих гнезд, а суп из птичьих гнезд, приготовленный на той самой кухне, которая уложила Криса в постель на последние двадцать четыре часа.

Из чего готовят этот суп? Из птичьих гнезд, прежде всего. Приготовленные, они приобретают вкус, консистенцию и внешний вид тонюсеньких макарон или бледной лапши, — полупрозрачные такие, на вид довольно безобидные. Все дело в «отходах». Дело в том, что в суп из птичьих гнезд кладется сизый голубь целиком, с мясом и костями. Все это засовывают в кокосовый орех, из которого предварительно вылили молоко. Туда же запихивают заранее вымоченное гнездо, разнообразнейшие китайские целебные травы, финики, шалот, имбирь, и все это готовится на пару в течение четырех часов.

Это отвратительно. То есть сами-то гнезда очень вкусны. Бульон — кисло-сладкий, и тоже вполне переносим. Но к «отходам» я не был готов. Нет, только не после роскошного ланча из даров моря, который я съел на острове. Ни за что. Я старательно выковыривал палочками яйца, сварившиеся вкрутую, ошметки гнезда; без особого рвения, но все же соскребал мясо с хилого бедрышка или грудки. Но когда среди яиц, костей, фиников, резиновой мякоти кокоса вдруг натыкаешься на головку, клюв, глазки несчастной птички, тут я — пас. Линь и Донг прилежно ковыряются в своих порциях, как будто не участвовали вместе со мной в роскошном пире. Я съедаю, сколько могу, поскорее отправляюсь к себе в номер, со стоном забираюсь под москитную сетку, и чувствую себя так, как будто вот-вот умру.

Всего два часа назад я ног под собой не чуял от радости. А теперь что? Ужас. Просто ужас!

Жители Сан-Франциско всегда рады напомнить вам, что их город совсем не похож на Лос-Анджелес. Стоит высокомерному и насквозь фальшивому ньюйоркцу вроде меня начать поругивать Калифорнию, как найдется кто-нибудь, кто напомнит, что «Сан-Франциско — город особенный». Да, он очень красив. Там холмы. Там можно поймать машину на улице, если просто проголосовать, не то что в Лос-Анджелесе. Там, как и в Нью-Йорке, необыкновенно талантливые повара, там кулинарная жизнь интереснее и насыщеннее, чем в любом другом американском городе. Неплохо привести в разговоре и еще один аргумент: что ренессанс в американской ресторанной кухне начался именно в Сан-Франциско, с Эллис Уотерс и Иеремии Тауэра. У этого города потрепанный, богемный вид и старые хулиганские традиции. Здесь всегда можно найти хорошие продукты. «Ты полюбишь этот город», — неизменно твердили мне друзья.

Так почему же, черт побери, здесь нельзя курить? Вот сижу я, например, в захудалом придорожном баре на окраине Сан-Франциско. Именно такие заведения мне нравятся. Барменше, по прозванию Лаки или что-то в этом роде, за пятьдесят. У нее низкий хриплый голос, нет двух зубов, а на увядшей левой груди татуировка — фаллос с крылышками. Для небольшой группы завсегдатаев музыкальный автомат проигрывает диск Чарли Дэниелса. Десять утра, а посетители пьют бурбон и виски «с прицепом» (пиво после виски). У входа стоит поцарапанный «харлей». Возможно, он принадлежит парню в короткой джинсовой куртке, что сидит слева от меня. Несколько минут назад, столкнувшись со мной в грязнейшем туалете, он сразу предложил мне крэк. И вообще у меня создается впечатление, что если задаться такой целью, здесь вполне можно нелегально купить пару револьверов. Это заведение, где я могу, например, подойти к музыкальному автомату и поставить парочку песен Джонни Кэша, и никто мне слова не скажет. Черт возьми, да им даже понравится! Здесь, когда Джонни, исполняя «Блюз тюрьмы Фолсом», доходит до строчки «Я застрелил человека в рено, чтобы просто посмотреть, как он умрет», люди подхватывают, элегически вспоминая волнующие моменты собственного прошлого.

После первой пинты я совершенно проникаюсь здешней атмосферой. Знакомые запахи: пролитого пива, лизола, крылышек цыпленка, поджаривающихся на сковородке. Кто-то неподалеку пьяно настаивает: «Да я до этой сучки и не дотронулся! Это случайность! Какого черта она потащилась в суд!», после чего заливается слезами. Я делаю еще один глоток пива и автоматически лезу в карман рубашки за сигаретой, И тут барменша Лаки смотрит на меня так, словно я прилюдно спустил штаны и мочусь бензином.

— Эй, чувак! — визжит она, бешено вращая глазами. — Здесь нельзя курить! Убирайся со своей сигаретой!

Нигде в Калифорнии нельзя курить. Так говорит Роб Рейнер. Знаменитые прохвосты, которые живут на огороженной толстыми стенами территории и любят употреблять такие слова, как «рабочий класс», а сами ни разу в жизни не заглядывали в бар пропустить стаканчик «с прицепом», — это они раз и навсегда сказали курению «нет»; Для них бар — это место, где нас, безмозглых люмпенов и угнетенных синих воротничков-пролов, павших жертвами хитрой рекламы, убивают табачные компании. Для меня бары — это последняя линия обороны.

— Мы заботимся о здоровье и безопасности персонала, — важно объясняет Лаки.

То есть государство защищает ее повара (о, я видел его на кухне!) от пассивного курения. Нет, я понимаю, почему нельзя курить в зале ресторана. Если я наслаждаюсь вкусом фуа-гра и грушевого чатни, возможно, мне не захочется, чтобы кто-нибудь дымил жасминовой сигаретой за соседним столиком. Я деликатен. Я согласен потерпеть и не курить в приличном ресторане. Хотя мне чертовски обидно, что нельзя выкурить сигарету за чашкой кофе, но я научился с этим жить. Но бар! Бар! Эти болваны, по сути дела говорят: пожалуйста, трави себя текилой или бурбоном в девять часов утра, главное, чтобы ты не получал от этого удовольствия. Вот увидите, придет время и какой-нибудь нацист от здравоохранения с самыми добрыми намерениями ворвется к вам в спальню и выхватит у вас изо рта вашу обычную посткоитальную сигарету.