Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 3

Председатель. — Вы знаете, сколько лиц состояло под наблюдением?

Белецкий. — Каждый министр наслаивал. Когда Мардарьеву было уже невмоготу, он представлял список тех, кто может не интересовать. Но это относилось к общественной агентуре.

Ольденбург. — Это относилось к письмам государя или нет?

Белецкий. — Нет, я глубоко убежден в том, что перлюстрация писем государя не производилась. Я позволяю себе говорить за свое время и за время тех трех министров (Маклакова, Хвостова и Макарова), при которых я состоял. Я передавал Мардарьеву, чтобы письма великокняжеские и государя не подвергались перлюстрации.

Председатель. — Почему нужно было передавать такое распоряжение Мардарьеву?

Белецкий. — Потому что при нем возникло одно дело: Марией Федоровной [*]было послано письмо в Тобольск.

Председатель. — К Распутину?

Белецкий. — Письмо к месту своего назначения не дошло; против меня вел кампанию Мещерский, и Макаров получил приказание уволить меня с пенсией в отставку за то, что я чересчур усилил наблюдение за Распутиным; государыня прислала ко мне Спиридовича с просьбой отдать это письмо, если я его взял. Я даже командировал своего офицера из департамента полиции, чтобы он поехал на место. Я вызвал Мардарьева, доложил министру, министр докладывал государю, ручаясь за то, что этого не могло быть; но, думаю, подозрение все-таки осталось, потому что Мария Федоровна [*]жаловалась, будто на одном письме нашла оттиск пальца. Но это иногда бывает на почте, когда почтальон ставит штемпель. Вот что дало повод думать, что кто-нибудь перлюстрирует. Она думала, что печать снимали, и оттиск, таким образом, остался, сказала об этом государю, который передал Маклакову. Тогда Мардарьев клятвенно мне божился, что им эти письма никогда не вскрываются.

Ольденбург. — Можно найти циркуляр о том, чтобы эти письма не перлюстрировать?

Белецкий. — Такого циркуляра не было, потому что я лично передавал распоряжение Мардарьеву, указывая на два случая. О перлюстрации даже не писалось. Когда нужно было передать распоряжение, вызывался Мардарьев, которому говорилось лично. Если интересовала переписка партийных лиц, туда посылался чиновник, и фамилии передавались из рук в руки, чтобы не было лишней переписки.

Председатель. — От кого вы могли скрывать переписку с Мардарьевым? Ведь Мардарьев сам письма вскрывал. Это выходит — самому от себя таиться.

Белецкий. — Кроме особого отдела, было еще четыре отдела, это целое министерство. То, что было в особом отделе, не должны были знать остальные. Это было секретно для чиновников, чтобы не было разговоров. Все, что шло от Мардарьева, шло в трех пакетах, потому что вскрывает секретарь: чтобы он, вскрывши пакет, по ошибке, не натолкнулся на переписку, на которой написано: «лично».

Щеголев. — Не можете ли сказать, как была организована секретная агентура при Государственной Думе?

Белецкий. — Я в деталях не могу вам сказать. Там агентура была двойная. Во-первых, агентура смотрителя павильона для председателя совета министров. Находясь в непосредственных сношениях с членами Государственной Думы, смотритель павильона имел дело по впускным билетам. Он входил в некоторое знакомство, более тесное и близкое; путем своего длительного нахождения на службе в Думе он сделался как бы своим человеком, так что некоторые вещи от него не скрывались. Он человек неглупый, воспитанный Крыжановским, им же поставленный, посылавшийся специально для этого заграницу. Полковник Бертгольд имел агентуру в ложе журналистов. Бертгольд, по свойству своего образования, не мог во многом разобраться. Здесь ему много помогал Александровский, который фактически как бы ушел из Думы, — его взял к себе Гурлянд, но я думаю, что он остался в прежней роли. Сведения получались из департамента полиции по мере требований Бертгольда. В мою пору ежемесячно давалось три с половиной тысячи.

Щеголев. — А дальнейшей организации вы не знаете?

Белецкий. — Насколько припоминаю из доклада Бертольда, я могу сказать, что — из среды журналистов. То же самое, путем знакомства с членами Государственной Думы; потому что многие, выходя из фракции, могут сказать.

Щеголев. — Он называл фамилии некоторых журналистов?

Белецкий. — Я боюсь вам это сказать. Я с полной откровенностью говорю все, что могу, нисколько себя не оправдывая.

Председатель. — Комиссия это видит.

Белецкий. — Потому что за два месяца содержания здесь я много перестрадал, много пережил. Я помню, что мне Бертольд представлял как-то схему организации. Не сумею вам сказать, отдал ли я ее в департамент или она осталась у меня дома. У меня сегодня было свидание с женой. Если вы мне позволите и комендант разрешит дать письмо жене, я попрошу ее порыться у меня в кабинете.

Председатель. — У вас дома был обыск или нет?

Белецкий. — Не знаю. Министр говорил, что он этого не сделает. Я согласен все передать. У меня маленькие дети, старуха мать, которая больна сердцем.

Щеголев. — Скажите, с составом заграничной агентуры вы не были знакомы?

Белецкий. — По именам назвать не могу. Но, смею вас уверить, что я не отрицаю своего знания в министерстве. Я служил двадцать лет, имею широкие знакомства; смею вас уверить, мелькают имена — товарищ такой-то. Когда государь ездил на французские маневры, я посылал Виссарионова, чтобы сговориться с представителями полиции дружественных держав для принятия мер охраны, которая всецело зависела от добрососедских отношений между мною и шефом французской полиции, — он к нам приезжал. Виссарионов специально был командирован мною, чтобы видеть Красильникова. Красильников представлял собою тип прокутившегося барича. Это офицер, широко поживший, настолько широко, что исполнительных листов не хватило бы, если бы у него имелись капиталы для оплаты долгов. Курлов, его однокашник по полку, устроил его заграницу. Не будучи знаком ни с розыскным делом, ни с органами министерства, он был поставлен как бы представителем департамента полиции заграницей, причем полномочия были довольно широкие: он должен был сноситься с полицией Франции, Англии, Германии, Италии, Швейцарии; ему помогало то, что он был человек образованный, в летах, много пожил, великолепно говорил на многих иностранных языках и, с точки зрения представительства, удовлетворял своему назначению. Ему были приданы два офицера, которые, чтобы не быть разоблаченными Бурцевым, были законспирированы, жили французскими гражданами с семьями и были известны только Красильникову, шефу полиции Эбергарду [*]и фон-Мек. Лица проверялись, они были обнаружены Бурцевым и тогда их заменяли другими. Из докладов Виссарионова я знаю, что в партии с.-р., по его впечатлению, была не особенно сильная агентура. Вначале я доложил, что проникнуть в эту партию было трудно, но агентура была. Была квартира, оплачиваемая из сумм департамента полиции, одной русской дамы, очень образованной, уже немолодой; она была близка с семьей Натансона, была изолирована. У нее вся эмигрантская колония бывала; этим путем она имела возможность сообщать Красильникову все сведения, идущие от Натансона. Одно время Бурцев на нее натолкнулся, и положение ее пошатнулось; на время пришлось прекратить с ней всякие свидания. Затем в Италии была небольшая агентура, стоящая около Савинкова. Савинков ушел, потому что в последнее время на него было подозрение в смысле денежном. Когда я стал товарищем министра, я счел долгом позаботиться, чтобы Бурцеву дали шире права; я считал, что процесс Бурцева в ту пору был сделан несправедливо.