Виктор Гюго - Наполеон малый

История утверждает, что они лгут и что вы лжете вместе с ними.

Вы надели Франции повязку на глаза и заткнули ей рот. Для чего?

Разве для того, чтобы совершать честные поступки? Нет — преступления. Кто боится света, творит зло.

Вы расстреливали в ночном мраке на Марсовом Поле, в префектуре, во Дворце правосудия, на площадях, на набережных, всюду.

Вы говорите: «Нет!»

А я говорю: «Да!»

В отношении вас всякий вправе делать любые предположения, вправе обвинять и подозревать.

И если вы отпираетесь, всякий вправе быть уверенным в своих подозрениях. Ибо ваше запирательство следует считать подтверждением.

На ваши преступления 2 декабря указывает перст общественной совести. Никто не может подумать об этой дате без содрогания. Что делали вы под покровом этой ночи?

Дни ваши исполнены мерзости, и ваши ночи вселяют подозрения.

О! Отвратительное исчадие мрака!

Но вернемся к бойне на бульваре, к этой знаменательной фразе: «Пусть исполняют мои приказания!» — к Четвертому декабря.

В этот вечер Луи Бонапарт, вероятно, сравнивал себя с Карлом X, который не захотел сжечь Париж, и с Луи-Филиппом, который не пожелал пролить кровь народа, — и, надо полагать, воздал себе должное, возомнив себя великим политиком. Спустя несколько дней генерал Тьерри, состоявший ранее при особе одного из сыновей короля Луи-Филиппа, явился в Елисейский дворец. Луи Бонапарт, которому, очевидно, пришло на ум это историческое сопоставление, увидев издалека генерала, крикнул ему с победоносным видом: «Ну как?»

Луи Бонапарт обнаружил свою подлинную сущность, сказав как-то одному из своих прежних министров, который нам передал его слова: «Если бы я был Карлом Десятым и если бы мне в июльские дни попались в руки Лафит, Бенжамен Констан и Лафайет, я бы их перестрелял как собак!»

Будь Луи Бонапарт из тех людей, которые останавливаются в нерешительности перед резней, в тот самый день, 4 декабря, он был схвачен в Елисейском дворце — и победа осталась бы на стороне закона. На его счастье, он не страдает щепетильностью подобного рода. Несколькими трупами больше или меньше — какое это имеет значение? Убивайте, что там рассуждать! Убивайте кого попало — рубите, расстреливайте картечью, душите, топчите, — запугайте насмерть этот отвратительный Париж! Переворот был на волоске от краха — эта великая бойня позволила ему вывернуться. Луи Бонапарт едва не погубил себя предательством, он спасся зверством. Будь он только Фальеро, ему был бы конец; на свое счастье, он оказался Цезарем Борджа. Он бросился вплавь со своим преступлением в поток крови; человек менее преступный захлебнулся бы в нем, он — переплыл. В этом и заключается его так называемый «успех». Сейчас он уже на том берегу, старается обсохнуть и обтереться, кровь льет с него ручьями, а он принимает ее за пурпур и требует себе империю.

Вот он, этот злодей!

И неужели тебе не будут рукоплескать, о Истина, когда на глазах Европы и всего мира, перед богом и людьми, призвав в свидетели честь, присягу, веру, религию, святость человеческой жизни, право, величие души, призвав в свидетели жен, сестер, матерей, цивилизацию, свободу, республику, Францию, — перед его лакеями, его сенатам, его государственным советом, перед его генералами, его священниками, его полицейскими — ты, представляющая собою народ, ибо народ — это истина, ты, представляющая собою знание, ибо знание — это свет, ты, представляющая собою человечество, ибо человечество — это разум, от имени порабощенного народа, от имени изгнанного разума, от имени оскверненного человечества, перед этой толпой рабов, которая не может или не смеет вымолвить ни слова, ты дашь пощечину этому бандиту, устанавливающему «порядок».

А! Пусть другие ищут более умеренные выражения. Я прям и жесток! Я не пощажу этого не знающего пощады злодея, и я горжусь этим.

Продолжим.

К тому, что мы показали, добавим все прочие преступления; нам придется вернуться к ним еще не раз и, если бог продлит нашу жизнь, мы изложим их историю во всех подробностях. Добавим еще массовые аресты, сопровождаемые самыми неслыханными жестокостями, переполненные тюрьмы, [52] «Бюллетень законов» обнародовал следующий декрет, датированный 27 марта: «На основании закона от 10 мая 1838 года, согласно которому обычные расходы тюрем департаментов включаются в бюджет департаментов; Принимая во внимание, что нельзя назвать обычными расходы, вызванные арестами, имевшими место после декабрьских событий; Принимая во внимание, что события, вызвавшие эти аресты, связаны были с заговором против безопасности государства , а подавление его было необходимо для самого существования общества, и что потому справедливо оплатить из государственной казны расходы, вызванные чрезвычайным увеличением количества лиц, содержащихся в тюрьме, постановляет: Открыть министерству внутренних дел из фонда 1851 года чрезвычайный кредит в 250 000 франков для покрытия расходов, вызванных арестами в результате декабрьских событий». секвестр имущества [53] «Динь, 5 января 1851 года. Полковник, командующий войсками департамента Нижних Альп, объявленного на осадном положении, приказывает: в продолжение десяти дней имущество, принадлежащее лицам, скрывшимся от властей, будет секвестровано и будет находиться в ведении директора государственных имуществ департамента Нижних Альп, согласно военным и гражданским законам, и т. д. Фрирьон». Можно было бы привести десять подобных постановлений командующих войсками объявленных на военном положении департаментов. Первый из этих злодеев, совершивший преступную конфискацию имуществ и подавший пример подобных постановлений — некто Эйнар. Это генерал. Уже 18 декабря он взял под секвестр имущество нескольких граждан Мулена, «так как, — цинично заявляет он, — начатое следствие не оставляет никаких сомнений в том, что они принимали участие в восстании и грабежах, происходивших в департаменте Алье». людей, внесенных в проскрипционные списки в десяти департаментах, — а главным образом в Ньевре, в Алье и в Нижних Альпах. Добавим к этому конфискацию имущества Орлеанских принцев и изрядный кусок, оторванный от него для подачки духовенству: Шиндерганнес всегда делился с попами; добавим еще всякие смешанные комиссии и так называемую «комиссию помилования», [54] Число приговоров, не подвергшихся никакому смягчению (в большинстве случаев это ссылка), по опубликованным данным сводится к следующему: У Канробера 3876 У Эспинаса 3625 У Кантен-Бошара 1634 Всего 9135 военные советы, которые, соединившись со следственными органами, без конца умножают жестокости, отправляют в ссылку одну за другой бесчисленные партии людей, изгоняют часть Франции за пределы Франции. По одному только департаменту Эро три тысячи двести изгнанных и ссыльных. Добавьте к этому страшные проскрипционные списки, которые могут сравниться только с самыми ужасающими бедствиями, известными в истории: не за что-либо, а только за образ мыслей, за убеждения, за честное разногласие с этим правительством, за одно только слово свободного человека, будь оно даже произнесено до 2 декабря, людей арестовывают, хватают, бросают в тюрьму, отрывают землепашца от его поля, рабочего от его ремесла, домовладельца от его дома, врача от его больных, нотариуса от его конторы, должностное лицо от его подчиненных, судью от его суда, мужа от жены, брата от сестры, отца от детей, ребенка от родителей и клеймят зловещим крестом всех поголовно, от самых великих до самых безвестных. Никому нет пощады! Однажды утром в Брюсселе ко мне в комнату входит человек в лохмотьях, небритый, обросший бородой. «Пешком шел, два дня крошки во рту не было». Ему дают кусок хлеба, он жует. Спрашиваю: «Откуда вы?» — «Из Лиможа». — «Почему вы здесь?» — «Не знаю. Прогнали». — «А кто вы такой?» — «Сапожник».