Геннадий Андреев - Горькие воды

Ничего не поделаешь, приходится жить и при социализме, в который влопались мы, как кур во щи. Надо стараться в этом социалистическом бедламе только об одном: чтобы не потерять окончательно человеческий облик.

Мой отец до революции почти сорок лет проработал у одного хозяина, начав с мальчиков, потом более двадцати лет он был доверенным лицом хозяина и самостоятельно вел дело фирмы. Работал он так, что пользовался неограниченным доверием и уважением не только хозяина, но и своих служащих и рабочих. Полуграмотный, не окончивший даже начальной школы и впоследствии сам одолевший премудрости дробей, он стал одним из выдающихся специалистов своего дела в наших краях и был признан даже советской властью: к большому смущенью старика, новая власть наградила его званием «инженера-практика», — хотя эта власть, конечно, не могла не знать, что старику она не по вкусу.

Всю жизнь мои родители прожили в одном городе, там, где родились и где умерли мои деды и бабки. Так жил раньше почти весь народ: родились и умирали у кладбищ, где были похоронены их родители, и всю жизнь занимались одним делом. Тогда можно было так жить, потому что родители наши подчиняли себя несложным требованиям честности и добросовестности. Одно это давало им возможность надеяться до конца дней своих прожить спокойно и на одном месте.

При социализме это стало невозможным. Все переместилось, перепуталось и оказалось утраченным самое главное: что нужно для того, чтобы быть уверенным в завтрашнем дне? Как для этого надо себя вести? Честность, добросовестность, даже абсолютное подчинение власти и любое поведение никак и никого не гарантировали от того, что завтра тебя почему-либо ее уволят с работы, не отправят работать куда-нибудь на Урал или на Дальний Восток, не арестуют или что не произойдет какой-то иной неожиданности, которая сорвет тебя с места и разрушит и образ твоей жизни и все твои планы, расчеты и надежды. Жизнь потеряла свою устойчивость, какое-то твердое основание и каждый жил, в глубине души постоянно терзаемый беспокойством: что будет завтра или через неделю, через месяц? Загадывать на год никак нельзя…

Наш завод около полутора лет проработал хорошо, выполняя месячные планы на 130 — 150 %. Благодаря этому мы скопили около миллиона рублей свободных денег; из прибыли нам разрешили создать небольшой «фонд директора». Его тоже можно было расходовать только по точно расписанной смете, но он полностью принадлежал заводу. Свободные средства позволяли нам не чувствовать себя стесненно. Рабочие, получая большую зарплату, приободрились, настроение у всех людей завода было не плохое и, казалось, не следовало думать о будущем: оно было безоблачным. Но я не раз ловил себя на том, что будто бы даже с любопытством думаю: а что готовит нам судьба завтра? Не верилось, чтобы завтра было таким же, как сегодня: мы живем во время, утратившее постоянство.

Так и вышло. В конце лета 1938 года мы получили извещение от Наркомлеса о том, что из-за перераспределения сырья Совнаркомом поставка леса нам прекращается. А в будущем году леса нам не дадут совсем. Непоседов изменился в лице, прочитав извещение, и в тот же день помчался в Москву. А я почувствовал, будто над заводом и над нашей работой захлопнули крышку.

Сырья у нас оставалось не больше, как до февраля. Никто, кроме Наркомлеса, требовавшегося вам сырья; в этих местах поставить не мог. Следовательно, после января будущего года завод можно закрывать. Все наше созданное на социалистическом песке благополучие развеивалось по ветру.

Непоседов вернулся таким же озабоченным, каким уехал. Он привез новость: чтобы не допустить остановки завода, в Москве решено выхлопотать нам в Совнаркоме разрешение вести лесозаготовки. Наметили программу: 150 тысяч кубометров, из них 100 тысяч деловой древесины и 50 тысяч дров, так как до 30 % лесозаготовок обычно составляют дрова.

Мне стало не по себе. Еще по концлагерю я знал, насколько трудоемким и в наших условиях сложным делом являются лесозаготовки. До начала сезона оставалось два-три месяца, а у нас для лесозаготовок не было ни рабочих, ни лошадей, ни инструментов, ни средств. Рассчитывать на то, что все это появится в течение двух месяцев, мог только ребенок. Мы еще даже не знали, где будем вести заготовки, так как нам еще не был выделен лесосечный фонд. Я высказал свои сомнения Непоседову.

— Думать, как вы, значит ничего не делать, — недовольно возразил Непоседов. — Что ж по вашему, закрывать завод? Или вести лесозаготовки или прекращать работу, одно из двух. Значит, будем вести заготовки.

— Нет таких крепостей, каких не могли бы взять большевики? — усмехнулся я. Непоседов только плечами пожал: выхода всё равно не было.

Для меня было ясно, что созданное нами, в сущности вопреки режиму, крохотное благополучие завода рушилось. Теперь мы будем включены в общую советскую стихию напряжения, нужды и безалаберщины и хорошо, если не захлебнемся в ней. Непоседов еще надеялся, что когда-нибудь для нас вернутся лучшие времена.

Вопреки ожиданию, на этот раз разрешение от высших инстанций мы получили скоро и месяца через два нам уже выделили лесосечный фонд. Но выделили его в двух местах: половину в Ярославской области, километрах в 90 от завода, на речке Вилюйке, а половину в Калининской, в 100 километрах от завода в другую сторону, на речке Волчихе. Это усложняло положение: два участка требовали больше персонала, рабочих, лошадей, больше забот и затрат на обслуживание, тогда как у нас для лесозаготовок вообще еще не было ничего.

Мы дали в Облисполкомы заявки на рабочую и гужевую силу и поехали с Непоседовым смотреть выделенный нам лесосечный фонд на Вилюйке. Лесничий долго водил по лесу и привел в чащу, от одного вида которой у нас забегали по спине мурашки. Насколько хватал в стороны глаз, лес был перекручен, спутан каким-то диким хаосом. Сломанные деревья вклинились обломками вершин в другие деревья, вырванные с корнем то висели на соседних, то валялись на земле, создавая мешанину и барьеры; молодая поросль буйно охватывала здоровые и погибшие деревья, во многих местах вставая стеной. В довершение всего в чаще было много лиственного леса, совсем непригодного нам.

— Вот ваши лесосеки, — сказал лесничий. — Несколько лет тому назад здесь прошла буря и этот лес надо свести совсем, мы насадим новый.

Нахмурившись, Непоседов долго молчал. Потом проговорил:

— Сколько же мы возьмем из этого кавардака деловой древесины? 10–15 %?

— Сумеете, возьмете больше, — возразил лесничий. — Если брать короткомер, в 2–3 метра, можно набрать и 50 %.

— Мы для завода будем заготовлять, нам не нужен ваш короткомер.