Геннадий Андреев - Горькие воды

Ровно в два консультант пригласил нас к арбитру. Непоседов и я скромно, изображая одновременно казанских сирот и невинно пострадавшую добродетель, пропустили вперед представителей Мясомолпрома. Они прошли с независимым видом, высоко подняв головы. Непоседов толкнул меня в бок и едва не прыснул: он знал, что в этом месте высоко поднятая голова не годилась.

В большом кабинете арбитра тоже полумрак; на массивном письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. В кабинете всё было массивным: тяжелые кожаные кресла, диван с высокой спинкой, чернильный прибор на столе, большая картина за спиной арбитра, почти во всю стену, в толстой золоченой раме. Сам арбитр тоже был массивным, обрюзгшим человеком, с лысиной, с широким жирным, лицом в больших черепаховых очках. Арбитр сидел, прихлебывая чай, просматривал лежавшую перед ним газету и на нас даже не взглянул. Его лицо, смахивающее на изображения Будды, было одновременно надменным, презрительным и усталым: как будто он чувствовал себя где-то в другом месте, на недосягаемых высотах, а окружающее ему смертельно надоело и было противным.

Мягкий мохнатый ковер заглушал шаги. Консультант указал нам место в креслах поодаль от стола, а сам встал сбоку около него. Предупредительно посмотрев на арбитра, он почему-то догадался, что можно начинать и коротко, бесстрастным тоном, доложил дело. Закончив, он положил перед арбитром лист бумаги, очевидно, с проектом решения.

Пухлой белой рукой отодвинув стакан, арбитр поднял, наконец, равнодушное лицо. Минуту помедлив, он невнятно и презрительно спросил:

— Почему Мясомолпром не подчинился решению Облисполкома?

Юрисконсульт Мясомолпрома торопливо вскочил и театральным жестом поправил пенсне. Я где-то в печенке почувствовал, что жест этот не может понравиться Будде.

— Мы не могли выполнить решения Облисполкома потому, что условия сплава на реке Вилюйке… — начал юрисконсульт, по видимому приготовившись говорить долго. Будда легким мановением пухлой руки остановил его:

— Меня не интересуют ваши рассуждения о сплаве. Я спрашиваю, почему вы не подчинились решению Облисполкома?

— Мы охотно подчинились бы, если бы могли подчиниться, — чему-то улыбнувшись, опять зачастил юрисконсульт. — Нам не позволили сплавные условия, так как на реке… — Арбитр недовольной гримасой и уже нетерпеливым жестом прервал юрисконсульта: улыбка юрисконсульта, очевидно, ему была нестерпима.

— Довольно. Запишите, — не поворачивая головы, обратился он к консультанту, глядя на лист перед собой. — За сломанные мельницы и мост иск удовлетворить в полном размере…

— Но, товарищ арбитр, мы просим рассмотреть вопрос во всем объеме, — вмешался юрисконсульт. — Акты, представленные против нас, неверны, их следует квалифицировать…

Лицо Будды изобразило высшую степень презрения, смешанного с мукой. Теперь консультант жестом руки и выражением лица остановил юрисконсульта, как бы говоря: не надо раздражать божество.

— За неподчинение областным органам советской власти оштрафовать Мясомолпром на 25 тысяч рублей, в доход государства… Что там еще? — невнятно промямлил арбитр. Мясомолпромовцы были ошеломлены, юрисконсульт приподнялся было из кресла, пытаясь что-то сказать, но консультант строгим взглядом заставил его сесть и повторил нашу претензию об уплате за сплав и лишние расходы,

— Это меня не касается, — возразил арбитр. — Работали оба, оба путали, пусть оба несут и расходы.

Непоседов почтительно подался в кресле вперед и кротко спросил:

— Разрешите? — Арбитр недовольно глянул на него. Непоседов мягко, словно говоря больному, продолжал: — Мы понесли большие убытки, товарищ главный арбитр, и не по своей вине. Кроме того, Мясомолпром препятствует в получении нашего леса, находящегося в их гавани. Поэтому…

Арбитр прервал и Непоседова:

— Вы поставлены руководить делом, вы будете отвечать и за убытки. Я не могу помогать вам сокращать ваши убытки: умейте работать. Что с лесом? — спросил он консультанта. Консультант пояснил. — Запишите: Мясомолпрому возвратить заводу лес до последнего кубометра. Оштрафовать Мясомолпром за партизанщину дополнительно на 25 тысяч рублей, в доход государства. Всё… — Арбитр придвинул к себе холодный чай и углубился в газету, мгновенно забыв о нашем существовании. Консультант неслышно отошел от стола, жестом приглашая нас удалиться.

Мясомолпромовцы выходили растерянными и подавленными. Юрисконсульт вытирал со лба пот. В приемной он опомнился и громко запротестовал:

— Мы не согласны с решением, мы обжалуем в заседание Совнаркома… — Консультант вежливо, но твердо прервал его, оттесняя к выходу:

— Я прошу вас говорить тише. Здесь нельзя шуметь…

Непоседова разбирал смех. Он прыскал, отворачиваясь, в кулак, и опять толкал меня в бок, кивая на мясомолпромовцев. А когда мы выбрались на Красную площадь, дал волю смеху:

— Ведь это спектакль, настоящий спектакль! — покатывался он. — Не надо в театр ходить! «Меня не интересуют ваши рассуждения», — передразнивал Непоседов арбитра.

— Этот театр обошелся нам в лишних 10 тысяч, — напомнил я. — Иск мы выиграли всего на одну треть, поэтому и пошлины получим с Мясомолпрома только треть. Остальные 10 тысяч мы с вами уплатили за спектакль. Дороговато, по 5 тысяч за билет!

— Черт с ними, — отмахнулся Непоседов. — Тысяча больше, тысяча меньше, все равно, где наша не пропадала! Нет, а как он мясомолпромщикам приварил: 50 тысяч! Зачешут затылок, голубки! 50 тысяч, как корова языком слизнула! Нет, они еще мелко плавают нахрап есть, а понимания настоящего нет. А арбитр — вот у кого учиться надо: в момент все разобрал и рассудил! Не сильно, так здорово, а не здорово, так сильно! — потешался мой шеф.

В эти годы второй жизни концлагерное прошлое изредка напоминало о себе неожиданными встречами. Однажды я возвращался из Москвы ночью, сидя в вагоне, дремал. Напротив, в проходе, у окна, остановился человек и закурил папиросу. Сквозь дрему я почувствовал к нему бессознательный интерес. Круглое лицо, бородка — будто бы что-то далекое и давно знакомое, но может быть и нет. Я попробовал представить его себе без бороды — и сон отлетел. Я поднялся, подошел — мужчина с бородой теперь так же силился что-то вспомнить, рассматривая меня.

Прошло много лет с тех пор, как меня арестовали, но арест свой я помню, словно он был вчера. Арестовали вечером, ночь я провел в комендатуре ГПУ, а утром меня доставили на вокзал и посадили в купе какого-то поезда. В купе были только два конвоира и я, — я обрадовался, потому что до этого три ночи не спал и решил, что сейчас же залягу на одной из скамей и высплюсь. Пожалуй, тогда меня больше ничто не интересовало. Но за минуту до отхода поезда в купе ввели еще одного человека и вошли еще два конвоира, стало тесно и я понял, что мечте моей не суждено сбыться. Второго арестованного посадили рядом и сковали нас наручниками: его правую руку, мою левую. Проделав эту операцию, старший конвоя вышел и запер снаружи дверь в купе.