Вячеслав Майер - Чешежопица. Очерки тюремных нравов

О том, что ушел от погони, ему стало ясно на вторые или третьи сутки, когда зачесались собачьи царапины и он услышал рокот летевшего вдалеке самолета. «Пошел на Усть-Кут», — подумал Мамрук. Спад горячки начался с мыслей: вот поймают живьем или мертвым, разодранным собаками, привезут и бросят у лагерной столовой. И будут сами же зэки потешаться: «Дурак: не верил, что от ментов не уйдешь, никто не уходил». Кто-нибудь возразит: «Неправда, уходили». И завяжется глупый разговор-базар «уходили — не уходили». От этих дум Мамруку хотелось, чтобы мысли были с ним, а тело куда-нибудь запропастилось, исчезло напрочь. Оно ему мешало. Он даже бросил ошейник, но потом почему-то вернулся, нашел его и от этого вдруг стало радостно: «Ушел, все же ушел!!!»

Зона неделю не работала, потом собрали завхозов и сказали: «Мамрука взяли живьем, сейчас он при смерти, порванный собаками подыхает в лагерной больнице на Вихоревке. От нас, известно, запомните, не уйдешь!»

На ловца и зверь бежит. Около Илимска ребятишки-рыбаки и в самом деле обнаружили утопленника. Вызвали для опознания и офицера из зоны, и тот, кривя душой, или спасая начальственную честь, заявил: «Это зэк Мамруков Николай Степанович: опасный преступник». В эти же дни освободили и братьев, неожиданно подвергшихся приводу в КПЗ. Они поняли: из-за Николая. Освобождая, мент сказал: «Мамрук из лагеря бежал, был пойман и порван начисто собаками». Братья, выйдя из каталажки, посетили родителей, пригласили дружков и сделали отходную-отпевную по давнему обычаю сибиряков, а когда изрядно перепились, стали петь «Бродяга Байкал переехал», «Далеко в стране Иркутской», «Ох, ты горе, мое горе, злая мачеха Сибирь» и другие песни тайги. Дружки не ушли дальше крыльца, их, обблеванных, аккуратно облизали, отмыв шершавыми языками, балаганские псы-бродяги. Не пропадать же хмельному добру. Это, при размышлении и толковании примет, посчитали за хорошее предзнаменование и, опохмелившись самогончиком, закусили огурчиками.

Мамрук через месяц пути вышел в долину Лены. Тут и кедры были другие, однобокие, как облезлые при линьке петухи, но разнотравье бурно клокотало в жарковом оперенье. Спал Мамрук по-боярски — в кедровых и сосновых лапах. Разжигал костер и, когда он прогорал, убирал и тушил дымящиеся головешки и на прогретую землю в пух-золу клал душистые охапки веток — получался здоровый, теплый ночлег с подогревом. От вшей и подобной зэковской нечисти он отделался по давнему обычаю бурят-путешественников к святым местам Тибета. Нашел хороший, крепкий муравейник и, сам, прогуливаясь голышом по опушке, всю одежду туда засунул. Мураши начисто ее дезинфицировали от паразитов. Пищи хватало — попадались прошлогодняя брусника и клюква, кедровая падалка, часто пил терпкий брусничный чай. Из кедровых орехов он умудрился делать молоко, давя и размешивая их в ключевой воде. Из иголок Мамрук понаделал крючков, и рыба шла на личинки короедов и даже шерстяные обрывки. Хлеба хотелось до смерти и рыбу он ел с растертой берестой, так питались в древности русские первопроходцы Сибири. Попадалось много черемши — сладкогорькие коренья ее бодрили и сбивали пот. Что удручало, так это одежда; как он ее ни латал — она трепалась и расползалась. Сукно неизвестно от чего гнило, сапоги от мокроты рассыпались и держались, как говорится, на соплях. Он их и берестой вареной обкладывать пробовал, наступал осторожно, но кожа разбухала. В таком виде Мамрук пробился, вышел на селение.

Советская шпиономания довела людей, забывших не только свою национальность, но и вообще кто они и где живут, до того, что селения стали безмолвными и безымянными. Все объявления и верстовые столбы поубирали. Не ведаешь, где въезд, а где выезд. То же самое сделали и с мостами — не поймешь, через какую они реку. Но надо сказать, что все, кто учился у историка Терентия Тонких, помимо истории Сибири знали ее географию и по вкусу могли бичуринский хлеб отличить от бийского. Ведал о ней и Мамрук. Набредя на селение, он ночью, продув себя вениками полыни для ликвидации «чужого» запаха, что так чувствуют собаки, прошел к большому зданию — дореволюционному правлению какого-то товарищества. Это оказался сельсовет, совмещенный с дирекцией совхоза. Но какой сельсовет и какая дирекция, было неведомо.

«Черт с ними, с названиями, надо приодеться, хоть в собачьи шкуры. Только как?» — подумал Мамрук. Люди так обнищали, девушки и женщины трусы проволокой прикручивали, ноги мешками обворачивали, — а груди крест-накрест старыми тряпками перетягивали. Белье сушили под присмотром во дворе, отвязывая для страховки собак. Только на третью ночь Мамрук заприметил висевшие на кольях широченные байковые рейтузы. Он уже разбирался в домах — этот, рейтузный, принадлежал директору совхоза. Сидя в кустах, по обрывкам речи он узнал, что в совхозе живут сибиряки и спецпереселенцы. Комендант ходит в военной форме, да и все остальные мужики «под Микояна» — в гимнастерках. Никогда не воровал Мамрук, а тут пришлось утырить рейтузы. Что с этой парой делать, он не знал.

Голод он утолял овсянкой. Коллективизация научила его бабушку и он вспомнил и по ее опыту выбирал непереработанный желудком лошади овес из конского помета, промывая его. Помет приходилось тоже воровать и искать на пастбищах, наблюдая за полетами воробьев. Пришлось также придушить парочку бродячих шавок, ему доверившихся. Мамрук видно в рубашке родился: ни разу не натыкался на людей, проживая на чердаке таежного амбара в стороне от села. Выяснил, что недалеко расположен большой поселок Качуг. Он мечтал верхом Лены пройти и достичь ее истоков, а там Байкалом спуститься до Онгурена — бурятского селения. По-бурятски он говорил и надеялся пристроиться к людям и попасти там скот. Буряты крепкий народ — своих и чужих властям не выдают. А там видно будет.

Как все же раздобыть одежду? Случай с рейтузами прошел незаметно, жена директора побоялась огласки. Как ни разглядывал, ни мял рейтузы Мамрук, но применения им не находил. Не будешь же в них разгуливать по тайге. Позор даже перед зверьем! Однажды ночью, пробираясь селом, он приметил в дупель пьяного, который брел в неизвестном направлении. Им оказался начальник спецкомендатуры. Мамрук подошел к коменданту, взял его под мышки. Пьяный мент лез целоваться, обниматься. Была ни была, Мамрук завлек его в кусты, осмотрел: одежда — гимнастерка, брюки, сапоги, нательное белье — что надо. Но заметят, поднимут шум, начнут прочесывать лес. Что делать? Пьяного мента-забулдыгу он привязал его же ремнем к дереву и сбегал за рейтузами, по пути прихватив кострового уголька. Раздел коменданта, не особо церемонясь, мент не сопротивлялся, считая, что его раздевает в постели жена. И напялил на него вальтом рейтузы — внизу вместо штанов, вверху вместо гимнастерки, затянул крепко резинки, а лицо и рейтузы разрисовал под черта и оголенную даму, конечно, второпях-впопыхах. Живи, мурло, и радуйся!