Анна Ковалова - Довлатов

«Вечерний Таллинн» издается на русском языке. И вот мы придумали новую рубрику — «Эстонский букварь». Для малолетних русских читателей. Я готовил первый выпуск. Написал довольно милые стишки. Штук восемь. Универсальный журналист, я ими тайно гордился.

Елена Скульская:

Кроме известного стихотворения о медведе, он сочинил еще такое:

Этот номер вышел, но наш редактор Генрих Францевич Туронок запретил продолжать. Когда его спросили почему, он ответил: «Я не знаю. Там ничего такого нет, но как посмотрю на все эти запятые, тире, многоточия, думаю, что лучше не надо это издавать». Сережа отнесся к этому очень болезненно. Он хотел интересной работы и на журналистском поприще, но как только возникала какая-то оригинальная идея, ее тут же принимали в штыки.

Звонит инструктор ЦК Ваня Труль:

— Кто написал эту шовинистическую басню?

— Почему — шовинистическую?

— Значит, ты написал?

— Я. А в чем дело?

— Там фигурирует зверь.

— Ну.

— Это что же получается? Выходит, эстонец — зверь. Я — зверь? Я, инструктор Центрального Комитета партии, — зверь?!

— Это же сказка, условность. Там есть иллюстрация. Ребятишки повстречали медведя. У медведя доброе, симпатичное лицо. Он положительный…

— Зачем он говорит по-эстонски? Пусть говорит на языке одной из капиталистических стран…

— Не понял.

— Да что тебе объяснять! Не созрел ты для партийной газеты, не созрел…

Иван Трулль:

Я очень люблю животных, и медведей в частности. Я бы никогда не оскорбился, если бы меня назвали медведем. Поэтому разговора, который описан у Довлатова, между нами не было и быть не могло. Но в те времена у нас могли найтись патриотически настроенные читатели (скажем, некоторые пенсионеры, ветераны революции), которые болезненно восприняли бы подобное стихотворение.

Тогда, помню, мне позвонил Маннерман, который курировал городские и районные газеты. Он сказал, что получил письмо от читателей, оскорбленных тем, что написал Довлатов. Сам он был человеком добрейшим и понимающим, ему стихотворение понравилось, но не отреагировать на читательскую жалобу он не мог.

Хотя сама идея «Эстонского букваря» была очень интересная, и я надеялся, что редакция ее не оставит. Однако, к сожалению, это дело не было продолжено.

Валерий Воскобойников:

Его беда была в том, что он слишком хотел стать советским писателем. Сережа не только работал в самых разных газетах, но также писал и для «Юности», и для «Крокодила», и для «Костра». Талант Довлатова не вмещался в рамки, предоставляемые литературе в то время. Он не раз жаловался мне: дают заказную работу, и вроде бы исполнить ее просто. А потом вдруг оказывается, что это так трудно, неприятно, даже мучительно. Если пишешь на тему, которая тебя на самом деле совершенно не интересует, нужно быть или законченным циником, или мучиться. Ведь в прозу хочется внести некоторое изящество, иначе она не будет литературой. А как ты внесешь изящество в очерк об обмене партийных билетов? Получалось, что хороший писатель в халтуру вкладывал больше времени и сил, чем в свои настоящие произведения. Поэтому для Сережи все это было очень тяжело. О своих редких издательских удачах, о тех рассказах, которые ему все-таки удавалось опубликовать, он почти никогда не рассказывал. Сережа мог разве что об этом упомянуть, стесняясь и морщась.

В журнале «Нева» служил мой близкий приятель — Лерман. Давно мне советовал:

— Напиши о заводе. Ты же работал в многотиражке.

И вот я сел. Разложил свои газетные вырезки. Перечитал их. Решил на время забыть о чести. И быстро написал рассказ «По заданию» — два авторских листа тошнотворной елейной халтуры. Там действовали наивный журналист и передовой рабочий. Журналист задавал идиотские вопросы по схеме. Передовик эту заведомую схему — разрушал. Деталей, откровенно говоря, не помню. Перечитывать это дело — стыжусь. В «Неве» мой рассказ прочитали и отвергли.

Лерман объяснил:

— Слишком хорошо для нас.

— Хуже не бывает, — говорю.

— Бывает. Редко, но бывает. Хочешь убедиться — раскрой журнал «Нева»…

Я был озадачен. Я решился продать душу сатане, а что вышло? Вышло, что я душу сатане — подарил. Что может быть позорнее?.. Я отослал свое произведение в «Юность». Через две недели получил ответ — «берем». Еще через три месяца вышел номер журнала. В текст я даже не заглянул. А вот фотография мне понравилась — этакий неаполитанский солист.

Милая Люда! «Юность» — черт с ней! Я написал то, что им требовалось, и они меня опубликовали, другого публиковать не стали бы. Для меня и для местного издательства это сильный прецедент. Тут есть чиновники, которые текста не прочтут, а рожу и фамилию запомнят. Адепты чистого искусства уже подняли дружный лай по поводу моего выступления. Получена такая открытка: «Портрет хорош, годится для кино, но текст беспрецедентное говно». Это кто-то напрягся из тусклой челяди Бобышева, я думаю. Подпись красноречивая — «X», по-ихнему — икс. Но это все merde — рвань и нечисть.

Валерий Попов:

Я бы не сказал, что в то время кто-то не хотел печататься из принципиальных соображений. Во всяком случае, Сережа к таким людям не относился. Он всегда хотел печататься, просто это ему не удавалось. Номенклатурные сотрудники советских редакций чувствовали в нем эстетически чужого человека. Я помню, что когда мы с ним входили в какую-нибудь редакцию (а их было много), у всех просто мускулы напрягались: так им хотелось нам нахамить. Сережа просто физически действовал на людей чиновного рода, хотя он был очень обаятельным человеком.

Тамара Зибунова:

Я жила в квартире с печным отоплением. С Сережей у нас был уговор — кто раньше придет с работы, тот идет за дровами и топит печку. И вот две недели подряд я прихожу первая, выгребаю золу, начинаю топить, готовить ужин — и тут появляется Сережа. Конечно, меня раздражало, что он специально ждал, чтобы прийти, когда все уже готово. И вот иду я с работы и негодую: «Если сейчас приду, а его нет, не знаю, что сделаю!» Прихожу домой: дров принесено на неделю вперед, печка топится, а Сережа приветливо говорит: «Томушка, у меня ужин готов!» То есть он всегда чувствовал момент — и так во всем. Как он приходил домой с похмелья — это надо было видеть. Один раз — с охапкой роз, другой — с новым торшером. Он мог быть очень трогательным и даже мою маму умилял до слез.