Анна Ковалова - Довлатов

Нас познакомили в одной литературной компании. Затем мы несколько раз беседовали в коридоре партийной газеты. Бывший суворовец, кочегар, что-то пишет… фамилия — Котельников. Свои рассказы он так и не принес, хотя мы об этом уславливались. Теперь мне кажется, что я его сразу невзлюбил. Что-то подозрительное в нем обнаружил. А впрочем, это ерунда. Мы были в хороших отношениях. Единственное меня чуточку настораживало: литератор и пролетарий, жил он весьма комфортабельно. Приобретал где-то шикарную одежду. Интересовался мебелью… Нельзя, будучи деклассированным поэтом, заниматься какими-то финскими обоями. А может быть, я просто сноб… Зачем я рассказываю о Котельникове? Это выяснится чуть позже.

Тамара Зибунова:

Накануне обыска у Котельникова я отвозила какие-то вещи к маме. Троллейбус остановился у дома Котельникова, я решила зайти в гости. Володя вынес папку с Сережиными рукописями. У меня было два тяжелых пакета, и я сказала, что папки заберу в другой раз. Рукопись осталась лежать на видном месте. На следующий день я легла в больницу, а ночью ко мне как-то прорвался Володя Котельников со страшной новостью: «Тамара, у меня был обыск, и Сережину книгу взяли!» Искали, конечно, вовсе не Сережины рукописи, но их случайно забрали вместе с Солженицыным и прочей запретной литературой.

Группа эстонцев направила петицию в ООН. «Мы требуем демократизации и самоопределения… Хотим положить конец насильственной русификации… Действуем в рамках советских законов…» Через три дня этот меморандум передавали западные радиостанции. Еще через неделю из Москвы поступила директива — усилить воспитательную работу. А это значит — кого-то уволить. Разумеется, помимо следствия над авторами меморандума. Ну и так далее. У Котельникова был обыск. Не знаю, в чем он провинился. Дальнейших санкций избежал. Не был привлечен даже в качестве свидетеля. Среди прочих бумаг у него изъяли мои рассказы. Я отнесся к этому спокойно. Разберутся — вернут. Не из-за меня же весь этот шум. Там должны быть горы настоящего самиздата. То есть я был встревожен, как и другие, не больше. Ждал верстку. Вдруг звонит Эльвира Кураева:

— Книжка запрещена. Подробностей не знаю. Больше говорить не могу. Все пропало…

Валерий Воскобойников:

Насколько я знаю, Сережа в Таллинне совершил роковую ошибку. Испугавшись за свою рукопись, которую обнаружили при обыске у каких-то вроде бы эстонских националистов, он сам пошел сдаваться в КГБ, чтобы рассказать о происшедшем. Но так поступало большинство советских граждан. Чтобы понять это, нужно знать жуткую атмосферу того времени. И еще нужно знать, как сильно Сережа испугался за свою книгу — ведь она была уже на выходе. Полковник ему сказал: «Идите, работайте спокойно». А сам тем временем позвонил в редакцию и потребовал, чтобы Довлатова на всякий случай немедленно уволили.

Иван Трулль:

Помню, Маннерман пришел ко мне в кабинет с совершенно неожиданным сообщением: «Слушай, на книгу, которую мы одобрили, КГБ наложило запрет. Рукопись пытались переправить за границу, а автор ее оказался диссидентом. Вопрос этот становится уже не литературным, а политическим».

Тамара Зибунова:

Сережа даже ходил на прием в КГБ. Там не отрицали, что Довлатов не имеет никакого отношения к делу, которым они тогда занимались, и перенаправили книгу товарищам по работе в ЦК, в отдел печати. Те, в свою очередь, адресовали ее редактору «Советской Эстонии», которому настоятельно рекомендовали принять меры. Сережа позвонил мне утром на работу и сказал: «Тамара, меня вызывают на редколлегию, будут увольнять, я подаю заявление по собственному желанию», — и бросил трубку. Я перезвонила — его уже не было. Для меня все происходящее было катастрофой. Я была беременна и не знала, посадят ли его, уедет ли он.

Михаил Рогинский:

Кому хочется брать на себя ответственность за определение, является рукопись Сережи антисоветской или нет? Чекисты передали рукопись в ЦК в отдел административных органов, те переправили в отдел пропаганды, отдел пропаганды спустил дело в отдел печати, а отдел печати тоже не захотел решать этот вопрос. Они его переадресовали к нам в редакцию: ваш человек — вы и решайте, хорошая книга или плохая, советская или антисоветская. Большая часть редколлегии нашей газеты состояла из людей, которые были роялистами больше, чем король. Дряхлеющие лидеры редакции приняли происшествие как сигнал к атаке. Я оказался единственным журналистом из основных отделов (я был спецкором при редакторате), кто не состоял в партии. Поэтому я не был зван на это заседание, так же, как и Лилька Скульская, и ждал Сережу в коридоре, но он мне достаточно подробно изложил, как все это происходило. Сережу страшно отчитывали.

— Товарищи, — начал редактор, — мы собрались, чтобы обсудить… Разобраться в истоках морального падения… Товарищ Довлатов безответственно передал свою рукопись «Зона» человеку, общественное лицо которого… Человеку, которым занимаются соответствующие органы… Нет уверенности, друзья мои, в том… А что, если этой книгой размахивают наши враги?.. Идет борьба двух миров, двух систем… Мы знали Довлатова как способного журналиста… Но это был человек двойной, так сказать… Два лица, товарищи… Причем два совершенно разных лица… Но это второе лицо искажено гримасой отвращения ко всему, что составляет… И вот мы хотим, образно говоря, понять… Товарищи ознакомились с рукописью… Прошу высказываться…

Михаил Рогинский:

Говорят, Туронок произносил не такие жуткие речи, а выступил как-то получше — не знаю. В любом случае, он говорил то, что обязан был говорить как редактор — учитывая настроения камарильи, прочитавшей рукопись. Интересно другое: на заседании присутствовали близкие друзья Сережи: завотделом партийной жизни Гена Розенштейн, завотделом сельского хозяйства Виталий Репецкий. Это были люди, которые с ним выпивали довольно регулярно и приятельствовали. Но они не рванулись в его защиту, выступить в поддержку Сережи никто не рискнул. Другое дело, что была определенная предрешенность всей этой ситуации.

Господи, что тут началось! Я даже улыбался сначала. Заместитель редактора К. Малышев:

— Довлатов скатился в болото… Льет воду на мельницу буржуазии… Опорочил все самое дорогое…

Костя, думаю, ты ли это? Не ты ли мне за стакан портвейна выписывал фиктивные командировки? Сколько было выпито!..

Михаил Рогинский:

Один из самых нелепых возгласов того вечера звучал примерно так: «Это хуже Солженицына!» Сережа тщетно пытался оправдаться, рассказывая о том, как совершенно открыто отсылал рукопись в разные советские журналы и получал при этом весьма благожелательные отзывы. Обычно в рецензиях говорилось, что «чувствуется оригинальный стиль автора», «автор прекрасно владеет языком». До публикации дело не доходило, но никто и никогда не называл рукопись антисоветской. Эти доводы не были услышаны среди криков, с которыми наши коллеги обрушились на Сережу.