Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

— Клуб не ночлежка. Ночевать здесь нельзя.

— Что я тут место пролежу? — угрюмо спросил Максим.

— Место не пролежишь, а вообще не разрешается. Тем более тебе.

— Почему это мне "тем более"? — удивился Максим.

— Ты теперь социально-чуждый элемент, поскольку твой отец осужден по 58-й статье и выслан в концлагерь.

— Так ведь я же сам! — воскликнул бездомный пионер и осекся, не закончив фразы.

— Ну, это меня не касается, сам ты или не сам, — зло сказал заведующий клубом, хорошо знавший историю Максимова предательства, — только, чтоб я тебя по ночам в клубе не видал. Иначе заявлю участковому милиционеру..

Спустя полтора года Максима исключили из пионерского отряда, а затем и из школы, как "сына осужденного контрреволюционера". По этой же причине его не приняли в комсомол, куда он подавал заявление. Напрасно доказывал он сельскому комитету ВЛКСМ, что сам "разоблачил отца, бывшего врагом советской власти". Выслушав Максима, ему сказали:

— Ваш поступок, конечно, похвальный и вполне достойный юного пионера. Но факт остается фактом:

отец у вас контрреволюционер. Поэтому вы для нас социально-чуждый и не можете быть приняты в ряды ВЛКСМ.

— Зачем же вы, комсомольцы, заставляли меня идти по следам Павлика Морозова, а теперь отталкиваете, как заразного? Разве не вы сделали меня предателем отца? — с горечью спросил он.

— Не разводи тут контрреволюцию или мы тебя к твоему папаше отправим, — грубо оборвали его…

Несколько раз пытался Максим поступить на работу, сначала в своем селе, а затем в ближайших к нему. Его принимали, но при заполнении анкет, узнав кто он такой и где находится его отец, увольняли немедленно. В одном совхозе, которому требовались рабочие на уборку урожая, он пошел прямо к директору и, рассказав ему о себе все, попросил работы и помощи. Директор выслушал "исповедь доносчика" и сказал:

— Никакой работы тебе дать не могу. Мы детей, родители которых осуждены по 58-й статье, не допускаем в совхоз. Так что иди туда, откуда пришел. А твоим "морозовским подвигом "не советую тебе хвастать.

Уходя из директорского кабинета, Максим явственно расслышал пущенное ему вдогонку ругательство:

— Сволочь поганая!..

С каждым днем жизнь Максима становилась все более горькой. Бездомный, постоянно голодный, зачастую больной, презираемый теми, кто знал его раньше, отталкиваемый другими, с которыми он знакомился, "последователь Павлика Морозова" везде чувствовал себя отверженным. Ко всему этому прибавились и угрызения совести. Он старался не думать об отце, но против воли думал о нем непрерывно. Тень преданного отца вошла в горькую жизнь сына-предателя и всюду сопровождала его. Постепенно Максим сделался беспризорником и мелким вором. Из сельского района он перебрался в город, жил там в асфальтовых котлах, воровал на вокзалах и базарах. Но и в воровстве ему "не фартило"; его часто ловили и били, и среди городских воров он считался самым неудачливым. О своем прошлом он теперь ни с кем не разговаривал; беспризорничество научило его тщательно скрывать прошлое.

Во время одной из облав на беспризорных Максим был задержан милицией и отправлен в детский дом. Там жизнь его стала изменяться в лучшую сторону. Правда, в детском доме было не сладко, но Максим находил, что все же лучше, чем беспризорничество. В детском доме он провел несколько лет, выучился плотничать и сапожничать; скрыв свое прошлое, был принят в комсомол и затем выдвинут на работу в городской комитет этой молодежной организации. Он хорошо зарабатывал, материально был обеспечен и, влюбившись в одну комсомолку, собирался жениться на ней. Жизнь его перестала быть горькой, но… не надолго.

Однажды Максима вызвали в городской отдел НКВД.

— Раскажите о вашем отце. Где он и что с ним?

— Отца я не помню и что с ним не знаю, так как с детства был беспризорником, — начал Максим заученное.

— Перестань дурака валять. Нам известно твое прошлое по наведенным справкам и донесениям сексотов, — остановил его следователь.

Тогда Максим стал говорить о себе откровенно, но энкаведист выслушать до конца историю предательства не пожелал.

— Брось прикидываться Павликом Морозовым. Ты из пионерских штанов давно вырос. Я тебя спрашиваю о твоей связи с отцом.

— Но ведь сын за отца не отвечает! Сам Сталин недавно это в своей речи заявил. Зачем же вы меня за отца привлекаете к ответу?! — в отчаянии воскликнул Максим..

Следователь усмехнулся.

— Сталин много чего болтает. Сегодня — одно, завтра — другое. Но мы тебя за отца к ответу вовсе не привлекаем. Мы тебя будем судить за то, что ты, скрыв свое прошлое, пролез в райком ВЛКСМ для того, чтобы по заданию отца, — осужденного контрреволюционера, — вести антисоветскую вредительскую работу среди молодежи.

Некоторые холодногорцы советовали Максиму Прохоренко замаливать его грех перед отцом. В ответ он безнадежно взмахивал рукой. — Пробовал я. Ничего не выходит. Начну молиться, а отец стоит предо мною, будто живой. Как тогда на суде стоял. И никакая молитва не получается…

В одной семье советских граждан жили два брата. Они почти ничем не отличались от миллионов таких же братьев в разных странах мира. И в детстве, и в годы юности два брата не дружили между собой. Их характеры и наклонности, стремления и способности были слишком различны. Братья завидовали друг другу, часто ссорились, иногда дрались. Младший брат был сильнее и от него не раз доставалось старшему.

Врагами они не стали, но и друзьями их не назвал бы никто. Братские или дружеские чувства в их отношениях, по отзывам знакомых, отсутствовали. Только в одном случае они действовали сообща. Если чужой нападал на одного брата, то другой защищал его, не щадя своих кулаков и своей физиономии, на которую сыпались удары нападающего…

В 1937 году старшего брата арестовали. Младший возмутился:

— Как? Мишка и вдруг враг народа? Этого быть не может. Я докажу, что это вранье.

И он стал доказывать. Каждый день ходил в управление НКВД и требовал освобождения арестованного, писал письма в ЦКВКП(б) и Верховный совет, добивался свиданий с энкаведистами, от которых зависела судьба его брата.

Улицы Ставрополя, по которым я шел в первый вечер после освобождения из тюрьмы, казались мне необычайными и странными. У меня было такое впечатление, как будто я видел их накануне ареста не полтора года, а десятки лет тому назад и теперь вернулся откуда-то в далекое "вольное" прошлое. Из прошлого в прошлое.

Собственно улицы никак не изменились, но на них ^ было то, от чего я отвык. Под ногами — запорошенный — снегом скользкий лед вместо привычно черного пола подследственной камеры, к которому липнут босые пятки; вокруг — белые дома вместо грязно-серых тюремных стен; свежий морозный воздух вместо тяжкою "вздуха" тюрьмы; возвышающаяся над городом колокольня на Кафедральной горе вместо вышки с "попкой» ("Попка" — охранник на вышке (тюремный жаргон).