Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

— Вам кого?

— Вы разве не узнаете меня? — в свою очередь задал я ей вопрос

Сестра жены отрицательно покачала головой.

— Нет. Не знаю вас.

— Я из… тюрьмы, — сказал я запнувшись.

— Ах, из тюрьмы, — сразу оживилась она. — Тогда вы наверно что-нибудь знаете о Михаиле Бойкове. О его смерти.

Она переложила подсвечник из правой руки в левую и, перекрестившись, произнесла со вздохом:

— Бедный Миша! Царствие ему Небесное. На несколько мгновений меня охватило что-то вроде столбняка. Кое-как стряхнув с себя это вызванное крайним изумлением оцепенение, я выкрикнул сразу три вопроса:

— Какая смерть? Какое Царствие Небесное? Кому?

Сестра жены проговорила вздыхая:

— Муж моей двоюродной сестры, Михаил Бойков расстрелян около года тому назад. Разве вы не слыхали там, в тюрьме?

— Неужели вы меня не узнаете? Посмотрите внимательнее, — потребовал я.

Она поднесла свечу вплотную к моему лицу и вскрикнула истерически:

— Михаил!..

Подсвечник выпал у нее из рук. Я, уронив на пол свой "сидор", успел одновременно подхватить и погасшую свечу и зашатавшуюся, схватившуюся за притолоку двери женщину. Ее обморок длился еле уловимый короткий миг. Оправившись от него, она заторопилась:

— Что же мы стоим тут на пороге? Пойдемте в комнаты. Но, Боже мой, Михаил, вы живы? Как я рада! А Лида наверно с ума совсем сойдет от радости. Ведь мы вас всерьез похоронили. Представляете?

— Смутно. Но кто же вам сообщил о моей вымышленно-преждевременной смерти?

— Лиде сказали об этом в управлении НКВД. И посоветовали выйти замуж.

С дрогнувшим от тревоги и ревности сердцем я спросил:

— Не собиралась-ли она последовать их совету?

Во взгляде сестры жены отразился упрек.

— Ну, что вы? Нет, конечно… Я облегченно вздохнул. Накрывая на стол и усаживая меня за него, сестра жены сказала:

— Вот скоро придет Лида и вместе будем пить чай.

— Как? Разве она здесь? В Ставрополе? — удивленно спросил я.

— Да, — подтвердила ее сестра. — Лиду, как жену врага народа… простите, уволили со службы в Пятигорске. Она переехала к нам и мы помогли ей устроиться стенографисткой в одно учреждение. Правда, с большим трудом и на вечернюю работу. Но что делать, если нет ничего лучшего? Надо как-то жить и зарабатывать кусок хлеба.

— А моя мать осталась в Пятигорске?

— Там.

— Она очень нуждается?

— Как и другие такие же матери. Мы ей, конечно, помогаем. Немного. Сколько можем.

— Мой брат с нею?

— Он арестован. Вы разве не знаете?

— Нет…

Мое сердце болезненно сжалось… Они, полтора года мучившие меня, не пощадили и брата, арестовав его только за то, что он посмел выступить в мою защиту. Впоследствии брат был обвинен в шпионаже и вредительстве и приговорен к десяти годам лишения свободы. Следователи не связывали его с моим "делом" и ничего не говорили мне о нем на допросах…

Наконец, пришла с работы моя долгожданная жена. Она бросилась ко мне и сейчас же отпрянула назад с невольно вырвавшимся у нее восклицанием:

— Михаил! Какой ты страшный!

— Лида! Разве можно так? Ведь человек только что вырвался из тюрьмы, — упрекнула ее сестра.

— Прости, Михаил. Я понимаю. Но… посмотри на себя в зеркало, — сказала жена.

Впервые за полтора года я подошел к зеркалу. Оттуда на меня глянуло "тюремное лицо" закоренелого преступника: брюзглое и желто-синее, с явно уголовными чертами и мутным, потухшим взглядом. Это лицо было действительно страшным и я еле узнал себя в нем…

Мой разговор с женой наедине затянулся далеко за полночь. Главное в нем было то, что она мне сказала, рыдая:

— Я любила тебя, но теперь ты для меня мертвый. Я похоронила тебя и оплакала. Отслужила панихиды. И вот ты пришел из могилы. Мне страшно с тобой. Глаза у тебя мертвые. Я не смогу привыкнуть к тебе. Это выше моих сил.

Я слушал ее и мне нестерпимо хотелось обратно… в тюрьму. И трудно было подавить это желание…

В Советском Союзе очень легко и быстро можно получить развод и мы с женой развелись…

Проведя три дня в Ставрополе, я уехал в Пятигорск к матери. Перед этим отправил ей коротенькое письмо:

"Дорогая моя Николаевна!

"Когда будешь читать это письмо, не удивляйся и не волнуйся. Меня выпустили из тюрьмы и я скоро приеду к тебе. "Желаю тебе всего хорошего.

"Твой любящий сын Михаил".

В Пятигорске меня ожидала встреча совсем иная, чем в Ставрополе. Мать была больна, но пересилив болезнь и встав с постели, убрала комнату, украсила ее цветами (бумажными, за неимением настоящих) и к моему приезду приготовила хороший обед, потратив на это свои последние деньги до копейки. Когда я пришел с вокзала, она обняла меня дрожащими руками и, заплакав, сказала вполголоса:

— Вот мы и вместе. Вот и хорошо. Слава Богу… Потом были у меня и другие встречи: с друзьями, знакомыми, сослуживцами по редакции газеты. Встречались по-разному. Одни обнимали меня, как друзья, искренне радуясь моему освобождению, иные относились ко мне холодно и с опаской, а некоторые, "не узнавая" или откровенно шарахаясь в сторону, как от зачумленного. О последних один мой сослуживец, освобожденный раньше меня, с возмущением говорил во всеуслышание:

— Это шкуры и сволочи. Знают ведь, что мы освобождены и реабилитированы, а шарахаются. Чтоб им тоже на конвейере покататься…

В редакции газеты я был восстановлен на работе, получил денежное вознаграждение за два месяца (просидев в тюрьме 18 с лишним) и бесплатную путевку в санаторий. То же самое получали и другие освобожденные журналисты. Власть этим "заглаживала" перед нами свои грехи. В ответ на мою просьбу об увольнении из редакции газеты, редактор мне заявил:

— Никого из освобожденных управление НКВД не разрешает увольнять с работы.

— Почему? — спросил я. Он пожал плечами.

— Точно не знаю.

— А неточно?

— Чтобы лучше держать вас под контролем. Но это мое предположение и пусть оно останется между нами…

Освобождение из тюрьмы не дало мне никакой радости, за исключением встречи с матерью. На "воле" было хуже и страшнее, чем в тюрьме. Власть, только что закончившейся грандиозной "ежовской чисткой", совершенно придавила и терроризовала народ. Люди жили в постоянном страхе и трепете, ежеминутно ожидая появления "черного воронка" и ареста. Улыбки исчезли с человеческих лиц. Ко всему этому прибавилось и то, что за прошедшие полтора года жизнь вздорожала; многие жили на тюремном пайке или почти на тюремном. Советская "воля" окончательно превратилась в тюрьму без решеток.

Подобное существование было так противно и очень скоро так надоело мне, что я, отбросив всякую осторожность, как бы напрашивался сам на посадку в тюрьму. Я часто и открыто вел антисоветские разговоры, ругал власть, сочинял и читал вслух антисоветские стихи, рассказывал такие же анекдоты. За это меня, да и других журналистов теперь, почему-то, не арестовывали.