Григорий Василенко - Найти и обезвредить

Ревкомовский толмач, восемнадцатилетний Аюб Шеуджен, который до того как стать бойцом чоновского отряда лишь однажды нюхал порох — на фейерверке в день торжественного выпускного акта в Майкопском механико-техническом училище, в угрюмом одиночестве, прикидываясь праздношатающимся бездельником, вот уже вторую неделю околачивается по Габукаю, кружит возле одного дома неподалеку от базарной площади. В его брезентовом мешке с замком, в каких почтовые егеря развозили секретную переписку, покоится крупнокалиберный кольт, горсть патронов к нему и нечто завернутое в лоскут ситца в незатейливых цветочках — незабудках.

И хотя молодой сотрудник Майкопской ЧК за последние сутки, кроме снега да морковного чая, что подают на постоялом дворе, ничего не держал во рту, он крепится, не падает духом и даже вполголоса напевает под нос мелодию «лезгинки».

Джигитскую эту пляску он исполнит над трупом Анчока, при упоминании имени которого невольно ежатся даже бывалые оперработники. Ощущая в нагрудном кармане своей форменной тужурки билет члена рабоче-крестьянского союза молодежи, который, как талисман, придает ему силу и уверенность, Аюб тешит себя мыслью, что голова бандита рано или поздно упадет в брезентовую его торбу, будет доставлена куда надо и брошена к ногам Хакурате…

Правда, относительно того, как следует распорядиться головой Анчока, председатель оргбюро только-только создаваемой Адыгейской автономии, большевик Шаханчерий Хакурате, любовно прозванный в народе «табунщиком адыгов», высказывался в несколько ином смысле.

— Будь Анчок ханского роду, алчный кулачина или, скажем, отъявленный белогвардеец, сознательно выступающий против народной власти, — внушал он на аульском сходе, — мы с ним не церемонились бы — уничтожили беспощадно, как неисправимого в своих антисоциальных свойствах. Но он всего лишь валет, хотя и козырный, во вражеской колоде. Следует сперва попытаться склонить его к добровольной явке с повинной, вернуть к честной жизни.

И позже, на заседании особого совещания по борьбе с бандитизмом, при уточнении подробностей задуманной операции Хакурате призывал всех мыслить и действовать по-большевистски, в духе человечности.

— Бандитом Анчок не родился, — вслух размышлял он, ни к кому, собственно, не обращаясь, — человека в нем сгубило прогнившее общество, проклятая жизнь. Для того и революция свершилась, нива глубоко перепахивается, чтобы не было изгоев, не всходили сорняки. Новый, пролетарский закон гласит: нет совсем пропащих людей, надо бороться за каждую живую душу…

Разговор происходил задолго до трагедии близ Сараежь-ошха. С той поры многое прояснилось. Как иногда бывает в жизни, тайное стало явным благодаря чистой случайности. Один из участников печально памятной поездки с дровами на базар как-то отправился в соседний аул к двоюродному племяннику на чапщ — посиделки у ложа тяжело больного, с песнями и плясками, играми и угощением для облегчения телесных и душевных страданий. Ходили неясные слухи, что больной якшался с конокрадами, слыл за барышника. Теперь, прикованный к постели, хирел от огнестрельной неизлечимой раны, полученной неведомо где и как.

Бедовый, ловкий был малый, но дни его — это становилось ясно с первого взгляда — уже сочтены. То ли из побуждения дать ему возможность покаяться в смертный час и очищенным от земных грехов явиться к вратам дженнета, то ли повинуясь первому порыву возмущенного сердца, дядя на следующий день прямым ходом отправился в ревком. Велел пригласить эфенди и при нем, не страшась накликать позор на весь свой род, присягнул на коране, что шея его племянника перевязана точно такой же материей, какую его сосед и друг Берекет сторговал у русской беженки на белореченской ярмарке…

И умирающий, должно быть, тоже счел последним своим долгом очистить совесть перед аллахом и людьми. Старуха Кадырхан, родительница его, ползая на коленях в присутствии родни, предревкома и муллы, во имя пророка заклинала открыть истину. И он внял материнским мольбам. Он прохрипел, с большими паузами, с десяток слов, из которых можно было понять, что с пулей в горле вывалился из седла, когда уходили от погони после налета на общественную конюшню в Хатажукае, и рану ему замотал тряпкой подобравший его в свою тачанку Анчок.

В эти именно мгновения у ревкомовского писаря и переводчика Аюба, заносившего показания в протокол, закипело сердце. Заколотило парня в ознобе безысходного гнева. Нескоро потом смог руки и колени унять. А когда немного успокоился, силился понять разумом, отчего же оно «закипело», отчего чаша терпения переполнилась, — вдруг открылось то, что долго теплилось робкой мыслью: «Хватит разговоров о спасении заблудших душ. Анчока надо убить, как бешеную собаку. Он не уйдет от моей руки…»

Клятва мстителя на другой же день начала воплощаться в действие. Глуша в душе неверие в задуманное, изложил в ревкоме свои соображения. Они сводились к тому, чтобы внедриться в бандгруппу, разложить ее изнутри.

— Среди втянутых в неправедное дело путем обмана и устрашения, — рассуждал он, — непременно найдутся уставшие от неприкаянной жизни, сознающие, что каждый лишний день множит бессмысленные жертвы и утяжеляет бремя вины, способные внять голосу рассудка — и покориться. Если же это не удастся — буду дырявить башку главарю при первом же удобном случае, и все тут.

К этому времени, похоже, и сам Хакурате понял тщетность своих попыток воздействовать на головорезов увещеванием, добротой и справедливостью. Предложение ревкома, однако, вызвало у него возражения, идея чуть не была убита в зародыше. Несогласие свое он мотивировал тем, что «юный джигит, замысливший обращать матерых волков в кротких овец, возрастом своим, внешним обликом и духовным складом не производит впечатления человека, которому свойственны коварство и лицемерие, без чего роль лазутчика, искусная двойная игра едва ли удастся».

— Возможно, у ревкома найдется другая, более подходящая кандидатура… — Заметив, как залился краской и потупился Аюб, он улыбнулся, словно извиняясь, и продолжал неторопливым, тихим и каким-то очень сердечным голосом: — Здесь не должно быть места чувству обиды, берущему верх над здравым смыслом. И азартным импровизациям тоже — они всегда чреваты плачевными последствиями… Хотя вас и рекомендовали как человека с большим самообладанием, но поймите — одно-единственное необдуманное решение или действие может привести к непоправимым бедам…

Не привыкший быть в центре внимания Аюб растерялся окончательно, безбожно терзай на коленях бескозырку, что выменял на кубанку у русского моряка. Проваливалась затея, не дававшая ему житья! Измученный страстями и болями последних недель, он готов был расплакаться. И только необходимость безропотно внимать поучениям старшего смирила мальчишеский порыв. Хотелось на людях, без всякого стеснения высказать наболевшее. Что душа тоскует по большому героическому делу, поднимающему над ежедневной беспросветной обыденностью. Что он постоянно ловит себя на мысли, которая не может не угнетать: в масштабах всенародной борьбы ты — всего лишь жалкая пылинка. И что нет никакой мочи сложа руки ждать часа мести…