Юрий Корнилов - Горячее сердце

— А ты, Сашуля, представляешь, на кого взвалят твоего Раскатова?

— На тебя, на кого больше, — рассмеялся Ковалев.

— Хорошо, хоть соображать не разучился.

— Выдюжишь. Как там мои — Сережка с Клавой?

— Здоровы. Скучают, конечно. За подарок огромное спасибо.

— Поклон им. Скажи — скоро буду.

Ковалеву надо было уточнить несколько адресов перебравшихся в город жителей спаленных карателями деревень. Начальник следственного отдела УКГБ подполковник Шиленко обещал быть на месте в пятнадцать часов. Столкнулся с ним в коридоре управления. Владимир Панкратьевич шел с низкорослым увечным человеком. Хромой, левая, неразгибающаяся в локте рука неестественно вывернута, голова уродливо скошена и беспрестанно подергивается. Шиленко сказал Ковалеву, что ключ в двери, а он сейчас вернется, только товарища проводит.

Возвратившись в кабинет, Шиленко извинился: «Одну минутку» — и полез в сейф. Бросив на стол кипу папок, долго рылся в них. Не найдя того, что искал, посидел в мрачной задумчивости. Снова сказал: «Одну минутку» — и взялся за телефон, сердито распорядился зайти кому-то. Почти тут же зашел знакомый Ковалеву молодой следователь, кивнул гостю и уставился на своего шефа.

— Что удалось установить по делу Ланского?

— Для него ничего утешительного, Владимир Панкратьевич. О гибели подпольщиков Кульчитского и Рыжкова получены официальные подтверждения. Больше ничего.

— Папку с немецкими приказами на проведение операции «Генрих» я не отдавал тебе?

— У меня.

— Принеси, пожалуйста.

Затолкав обратно в сейф извлеченные оттуда документы, Шиленко вынул из ящика стола листок с адресами.

— Кавардак с наименованием улиц, нумерацией домов. В помощь бы тебе кого-нибудь, но…

Понятно, помощи ждать неоткуда. Ничего, Ковалев и сам разберется. Поднялся было.

— Погоди, — остановил его Шиленко, увидев в дверях следователя с папкой.

Полистал, убедился, что принесли именно то, что требовалось, отпустил товарища.

— Обедал? — спросил подполковник у Александра.

— Разве от витебчан уйдешь без угощения, — улыбнулся Ковалев. — Перекусил у Раскатова.

— Тогда ладно, — ответил веселым взглядом Владимир Панкратьевич и, имея в виду бумажку с адресами, добавил: — Поужинаешь у кого-нибудь из них. Или ко мне приходи. Часам к десяти дома буду.

— Спасибо, Владимир Панкратьевич.

— А вот давно обещанное, — Шиленко протянул отпечатанные на машинке три странички и какую-то фотокопию. — Можешь не переписывать. Распорядился специально для тебя изготовить.

На выразительном лице Ковалева, несколько исхудавшем за последнее время, отчего резче обозначились волевые черты, появилась тень неловкости. Шиленко заметил это, понял состояние коллеги и с жесткой дружеской интонацией преподал ему урок:

— Ты это брось, Александр Григорьевич. Не в гости приехал — работать. А работа… Работа всегда — общая. Так что перестань думать о себе как о какой-то обузе. Смею заверить, своего не забываем, все идет нужным чередом, ни в чем ты нас не ущемил.

Возле скул Александра проступили красные пятна. Преодолев неловкость, смело встретился взглядом с усталыми и добрыми глазами седого человека, быстро бормотнул:

— Спасибо.

— Да хватит тебе. Читай, все ли устраивает.

— Устраивает, все устраивает, — поспешил заверить Ковалев.

Шиленко с улыбкой помотал головой:

— Неисправимый ты человечище.

На руках Ковалева была справка на командира 7-го добровольческого казачьего полка Альберта Иоганна фон Рентеля, составленная по нескольким документам. Кроме установочных данных: уроженец Дортмунда, помещик, образование высшее, член НСДАП с 1934 года, женат, трое детей — в справке содержались показания о военных действиях подчиненного фон Рентелю 624-го батальона. Фамилии начальника штаба Мидюшко и ротного командира Алтынова не упоминались, но это не означало, что они были в стороне от всего, что сообщал Альберт Иоганн фон Рентель. На фотокопии запечатлена собственноручно исполненная полковником Рентелем схема со знакомыми Ковалеву названиями сел и деревень, примыкающих к Витебску и Полоцку. Схема поименована автором как «Обзор участия 7-го полка в борьбе с партизанами».

Фон Рентель пленен в 1944 году под Полоцком, в 1948 году военным трибуналом Белорусского военного округа осужден, учитывая Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 года «Об отмене смертной казни», к 25 годам лишения свободы. Если за минувшие семь лет с ним ничего не случилось, можно встретиться, уточнить все, касаемое последних дней существования 7-го полка и, в частности, входившего в его состав 624-го батальона. Ковалеву кроме показаний, которые даст Алтынов, хотелось иметь и показания командира полка Альберта Иоганна фон Рентеля. Может, яснее станет, как Алтынов оказался в лагере для советских военнопленных в чешском городе Теплице. Не исключено, что появятся и какие-то новые данные о Прохоре Мидюшко.

Подождав, пока Ковалев прочитает документы о немецком помещике с высшим образованием, а потом военном преступнике, Шиленко поинтересовался:

— Видел в коридоре моего посетителя? Почему ничего не спросишь? Понятно, неприлично в чужие дела нос совать. Так? Тогда я сам расскажу. — Шиленко потыкал пальцем в то место, где сердце: — Вот он у меня где, посетитель этот… Всякой беды пооставляла война…

По всему видно было, что чья-то горькая доля глубоко волнует Владимира Панкратьевича, что ему невтерпеж поделиться своими переживаниями. Но он не забывал и о деле гостя.

— Вот что сделаем, Александр Григорьевич, — Шиленко полистал алфавитную книжку до нужной буквы. — Тобой Матусевич интересовался. Спрашиваю — зачем? Смеется. К одной даме, говорит, хочу пригласить. Не знаю, как насчет дамы, а с нумерацией домов поможет разобраться, к нужным свидетелям сопроводит… Позвоним сейчас. У него теперь телефон дома. Поставили депутату.

Подполковник покрутил диск, трубку на том конце провода никто не снял.

— Найдем, — заупрямился Шиленко, — через начальство найдем.

Дозвонился до кого-то. Называя по имени-отчеству, попросил наискорейше разыскать Семена Трифоновича и передать, что-товарищ из Свердловска в УКГБ и ждет его звонка. После уж заговорил о человеке, которого Ковалев встретил в коридоре управления.

Фамилия его Ланской, звать Никитой Федоровичем. Недавно исполнилось двадцать шесть лет. Пока была жива мать, кормила, одевала, как могла. Теперь остался один. Средств никаких, а жить надо. Кто-то надоумил хлопотать о пенсии. Инвалидом Ланской стал в четырнадцать лет. Предъяви нужные справки — и получишь хоть сколько-то на пропитание. Но не было нужных справок. Не с дерева брякнулся по детской шалости, не болезнь изувечила. Изувечили Никиту немцы. Не в гестапо, как чаще бывало. Изуверски калечили его в штабе саперного батальона.