Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Шехтер рассказывал мне, как его избивали, заставляя подписать все, сочиненное следователем. Рассказывал, как следователь бил его наганом, завернутым в газету, и, когда несчастный от такого удара по голове валился со стула, приговаривал: «Ишь какой интеллигент, падает, когда его гладишь по голове газетой». Несмотря не пытки Шехтер не подписывал бумаги, сулящей ему расстрел. Он хотел жить. И вдруг… следователя-палача сменил другой, весьма вежливый и любезный, сочувственно говорящий и осуждающий методы предыдущего следователя. В одну из таких «бесед» следователь потянулся рукой к пачке бумаг на столе, а Шехтер отшатнулся, точнее шарахнулся от протянутой руки следователя, думая, что он хочет ударить. До чего выработали негодяи у несчастного рефлекс самоспасения! Следователь сочувственно посетовал, дескать, до чего довели человека. Потом следователь достал из вороха бумаг фотографию и показал ее Шехтеру. Это было фото его жены с ребенком. «Вот вы отказываетесь подписать эти бумаги, неужели вы хотите, чтобы и с ними было то, что с вами?» — спросил этот психолог-следователь и ткнул пальцем в фотографию. «И я все подписал!» — воскликнул Шехтер, заканчивая свое повествование. Потом был суд, неправедный и гнусный, большой срок, Север, лесоповал, отмороженные пальцы. Возвращался Шехтер после пересуда, куда его вывозили с Севера. Приговор оставили в силе и прежний, и этот несчастный снова по этапу шел туда, куда его забросит злая воля новых опричников.

Наконец мы прибыли на вокзал Хабаровска, и нас стали высаживать из столыпинских вагонов. Поезд наш стоял на втором пути. По перрону ходили пассажиры, было немало людей, конечно, вольных. Около нас кругом была охрана. Вот нас всех «выгрузили» и построили на рельсах первого пути по пятерке в ряд. Потом раздалась команда: «На колени!» Вся масса этапируемых покорно опустилась на колени. Возможно, это было с их стороны мудро. Остался стоять я один. И тут вся гордость моих предков, вся их ненависть к произволу и тирании, все отвращение к унижению человеческого достоинства горячей волной охватили меня. И я, понимая, что мне за это будет, звонко во весь голос крикнул: «Не стоял я перед вами на коленях и не буду стоять!» Люди на перроне стали смотреть на меня, многие, идущие, остановились. Ко мне приблизился командир охраны, а я стою и смотрю ему в глаза. Жду удара или выстрела в упор. Но… присутствие публики, с интересом наблюдающей за этой сценой, предотвратило, казалось, неизбежное. И что меня несказанно удивило, этот командир конвоя мягко сказал: «Не становитесь на колени, просто сядьте на свои вещи». И я сел на тот жалкий узелок, который был моими вещами.

Нас провели через боковые вокзальные ворота на привокзальную площадь. Здесь нас ждали уже «воронки», небольшие черные автомобили с закрытым кузовом фургонного типа. Внутри их зарешеченные отсеки и место для конвоиров. Я ожидал, что за мой поступок на перроне меня при посадке в «воронок» изобьют. Но все обошлось вполне благополучно. Хабаровский пересыльный лагерь мне плохо запомнился. Запомнилась охота воров на так называемых «мужиков», «контриков» — это из русских, а также на «зверя» — это из нерусских. Грабили, вырывая из рук скудные вещи, грабили спящих на голых нарах этого лагеря. Примечательно было недолгое знакомство с Иосифом Ивановичем Капустиным. Он о себе говорил мало. Я даже точно не знаю, был ли он до ареста директором леспромхоза, или занимал какую-то ответственную должность в лесном хозяйстве страны, но что он был умным, способным анализировать явления жизни и умело свои аналитические выводы облекать в философски-отвлеченные рассуждения, — так это я быстро понял. Мы прогуливались по территории лагеря и беседовали о… счастье. Капустин умело направлял течение нашей беседы. Почему разговор шел о счастье? Когда тебя несправедливо лишили свободы, обрекли на смерть в рассрочку, а во всей стране средства информации и вся пропагандистская машина, запущенная Сталиным и его приспешниками, трубили о счастливой жизни людей в самой счастливой социалистической стране, то задумаешься и в соображении осторожности будешь отвлеченно, философски рассуждать о проблеме человеческого счастья. Мне уже тогда было понятно, что в стране, где нет справедливости и свободы, человек не может быть счастлив. Должно быть мне помимо осознания собственного несчастья помогли беседы в следственной камере тюрьмы с Алексеевым и Львовым. Мой собеседник и я согласились с мыслью, что понятие счастья глубоко субъективно. Трудно вывести общеупотребительное определение счастья. Я попытался дать определение этого понятия: счастье — это ощущение и осознание удовлетворения жизнью. Капустин сказал, что легче всего сказать, без чего невозможно счастье. И он перечислил это. Итак, счастье человека невозможно без физического и психического здоровья, без жизненно необходимых благ (пищи, одежды, жилища), без общественно необходимого, а также творческого, необходимого личности, труда, без семьи, ибо одиночество не делает человека счастливым. Согласился с этими мыслями Иосифа Ивановича. К сожалению, мое знакомство с ним было непродолжительным. Очередная перекличка, и новая партия заключенных отправлялась на этап. Так исчез и Капустин.

Совершенно случайно я встретил на этой Хабаровской пересылке Ивана Скрипаля, того самого красноармейца, который был старостой шестнадцатой камеры в Благовещенской тюрьме, и после того как его взяли на этап, я в этой камере стал старостой. Мы обрадовались друг другу, и я ему поведал, что меня тяготит одно: я не могу подать весть о себе своим родным. И этот неунывающий украинец меня успокоил, сказав, чтобы я немедленно написал письмо матери. Дал бумагу и карандаш. Я быстро написал несколько строк и адрес. Скрипаль сказал, что у него тут есть одна женщина бесконвойница, она часто выходит за зону и отправит мое письмо. Так затеплилась во мне надежда, что родные узнают обо мне. А потом была снова перекличка, и мою фамилию выкликнули, и опять этапирование на восток. Так я приехал в пересыльный лагерь порта Находка.

Прежде чем охрана, наши конвоиры, загнали нас на территорию лагеря, нас подвергли унизительной процедуре. Всем заключенным в шинелях бойцов Красной Армии стали обрезать шинели, укорачивая их до самых карманов. Смысл этого надругательства? Наверное глупое опасение, что в шинели легче пройти мимо бдительных часовых и бежать из заключения. Наконец нас после «стрижки» шинелей и тщательного обыска повели в лагерь. Наша колонна проходила мимо колючей проволоки, ограждающей женскую пересыльную зону. За проволокой стояли женщины, и оттуда в наш адрес раздались разные реплики: циничные и явно похабные от воровок и проституток и другие, выражающие соболезнование, явное сочувствие нам, молодым в военной форме. И вот нас вновь прибывших, распределяют по баракам этой пересыльной зоны, а если точнее, то этого огромного пересыльного лагеря. С группой заключенных вхожу в барак. Он очень большой, по обе его стороны двухъярусные деревянные нары. С левой стороны, с нижних нар раздается голос, явно принадлежащий командиру: «Товарищи военнослужащие, идете сюда». Я и еще несколько в военной форме подходим к нарам. На них более десятка парней в военной форме. Нас приветствует коренастый, широкоплечий в командирской форме и хромовых офицерских сапогах молодой человек. Он называет себя: «Старший лейтенант Орлан». Лицо энергичное, волевое, прямой нос, четко выраженный подбородок, суровые карие глаза, русые волосы. Отрывисто, командно говорит: «Располагайтесь здесь, с нами». И через паузу: «Их вон сколько». Их — это блатных. А их в этом бараке 80 или около того. Мы, вновь прибывшие, присоединяемся к парням в военной форме. Теперь нас уже человек двадцать, и у нас есть командир — Орлан, а также еще один, крещенный боями на Халхин-Голе, это командир разведывательной группы сержант Быков, награжденный орденом «Красной Звезды», а потом за что-то получивший срок. Об Орлане расскажу.