Анна Хруппа - Полярная ночь

Моя милая, милая гейша, мне придётся тебя отпустить. Но не думай сейчас о дальнейшем в этот нежно-розовый миг.

Прикоснись своим веером тонким к ветру в танце последней зимы и под звуки струны моей звонкой в глянце сбрось все тяжёлые сны.

Я настроил под ритм сямисэн, в такт движеньям лисы помогаю, а под сакурой стройная тень своим танцем мне сердце терзает.

Мне придётся тебя отпустить, от того и хожу я по краю. Дай же мне под конец изучить твой изгиб, свой рассудок карая.

Не мани своей жизнью атласной, лишь танцуй, замедляя года. Будь улыбкой до боли заразна под пульс частый от песен летя.

Если жизнь твоя потемки – буду в ней я фонарём. Мы, герои черной съёмки, путь рассвета изберем.

А в весне надежд журчащих зори станут нам судьёй. Ах, как близок и заманчив
солнца отблеск над водой…

Заберём картины скорби, превращая в витражи, нарисуем берег-контур, закрепив узлом труды.

С белым гласом из глубины страсти в титрах воскресим. И под выжженным окрасом обернёмся негой в дым.

Если жизнь моя – обломки, будешь для меня прибой. Мы, герои старой плёнки, покорим до слез игрой.

Не убиты, не в утрате, завершив беспечный фильм… Я и ты. Как взрыв цукатов. Как дымящийся фитиль.

Опалённый божественным светом, мой прекраснейший Бог Гименей. Воплощенный заманчивым бредом, возмужавший из груды камней.

Во мне будишь одно лишь желанье, что сокрыто от радужных глаз – то великое состраданье, чтоб огонь из груди не погас.

Говори и кричи почаще – я все стойко на веру приму. И как стебель алтеи летящий к твоим пальцам красивым прильну.

Не могу, да и надо ль лукавить? От рожденья здесь пристальный взор – как шагнув в раскаленную лаву я услышала жалобный стон.

То слезами накрыло когда-то ещё взвинченных лесом триад. И отныне уже без возврата я вкусила ваш приторной яд.

Раскинув руки в голубых волнах, застывших в бесконечном море, он тщетно целился принять настигшие стрелою зори.

Смирившись с бледной тишиной, наш путник прикоснулся к ране. «Как мне понять, кто я такой?» – подумал, все плывя кругами.

Глаза, черненные углем, смотрели, раскалившись в небо. Не помнил нынче он имён, устланных в старенький молебен.

Вдруг пальцы, холодны как лёд, безжизненно пустились в пляске. «Ну вот пришёл и твой черед» – услышал, из морскою тряски.

Удар, покой, ещё удар – так сердце заставляют биться. Он был совсем ещё не стар, не уж то чудо к нам стучится?

Открыл глаза, сощурив к свету, вокруг так множество людей, что в белом некогда обету отдались, с крыльями в спине.

Гул крови. Голоса в тумане, все тело словно в проводах. Он произносит: «здравствуй, мама», Очнувшись в снеженных слезах.

Мне ничуть не обидно, ничуть. И нисколько не хочется плакать. Я познала всю самую суть, и отныне не сделаю шага.

Глупо думать, на рифе стоя, что за гранью планеты иные. И укрывшись от рыка зверья, в кровь стирать эти ноги босые.

Любовалась на то, как ты спишь – это, знаешь, дороже жемчужин. По итогу… Не так хороши белы ночи в угрюмую стужу.

Мне ничуть не обидно, ничуть. Забываю, что значит смеяться. И сумев от себя оттолкнуть, враз прогнал во свободные танцы.

Ты черноброва и желанна, но так груба в своих словах. Своею нежностью безумна, что всех приманиваешь в ад.

Вслед суетливо плетью машешь, от капюшона веет мхом. Ну что старушка нам расскажешь? Не уж оставишь на потом?

Возьмёшь под локоть и проводишь туда, где слышен голос фей. Там воды спрутом колобродишь, играет из легенд Орфей.

А в далеке средь щепок длинных кораллом мчится в тучи мост. Назвавшись сыном сизокрылых, он шепчет: «проходи, мой гость».

И шмелем будто обратившись, не зная, что сулит нам ввысь… Шагну, чуть наготы смутившись. Шагну, отдавшись болью в кисть.

Заперт по не доброю судьбине, бьётся от отчаянья мой лев. Мрак возрос из гордых исполинов, в даль шагнув чрез мелкий барельеф.

Коршун лысый головой склонился – в час готов всю нечисть расклевать. В жути долго предо мной кружился, призывая с честью фехтовать.

Мятой дикой разоренный омут в страхе мчится средь густую рать – то коню как пепел вороному не дают что есть судьба познать.

«Приходи, здесь больше не смеются и не ставят сцены о летах», – шепчет бледный. – «Как бы не проснуться, заблудившись в деревянных швах.

Сокол павший помни – не добрее люди помнят охладевши в ночь. Мусор с головы убрать сложнее, чем из хаты вынести все прочь.

По дворцу, шурша белым платьем, лёгким станом паришь, стрекоза. Книгу крепко сжимая в объятьях, ты не знаешь, как стала близка.

Заклинанье то или проклятье – не стыдясь поднимаешь глаза. И чаруя упавшею прядью, пробуждаешь огонь мятежа.

Ты позволь, красивая Лале, чтобы львом я у ног твоих лёг. И, закрывшись от ветра вуалью, обведи жесткой кистью листок.

На картине, забытой от пыли, я останусь в тоске сторожить. Только б руки твои не забыли, как игривого зверя смягчить.