Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

После падения Порт-Артура все военные попадали в японский плен. Мой отец снял форму офицера волонтеров и будучи до этого гражданским лицом, имеющим семью (жену, ее мать и ее сестер), почтово-телеграфным чиновником третьего разряда, спокойно, насколько позволяла его выдержка, наблюдал за оккупацией японцами города. Самое примечательное — не нашлось ни одного подлого человека, который бы выдал японцам Павла Толмачева, еще только вчера офицера волонтеров. Так штатский Толмачев мог с семьей на английском пароходе, захватив только ручной багаж — таково было распоряжение японского командования, отправиться в плавание до России. Моя мать рассказывала об одном эпизоде, свидетелем которого был мой отец. Однажды отец услышал пронзительный женский крик, раздававшийся с улицы. Он поспешно вышел за ворота дома, где жил с семьей. По улице бежал японский солдат, держа в руках свернутый в трубку ковер, а за ним с криком бежала женщина. Дорогу бегущему преградил японский патруль с офицером. Резкий окрик офицера. Солдат выронил свою ношу и как окаменел. Офицер вынул из чехла японский императорский флаг — на белом поле красное солнце с лучами. Он громко спросил, говорит ли кто из наблюдающих эту сцену по-английски. Отец по-английски ответил утвердительно. Тогда офицер с помощью моего отца как переводчика спросил женщину, что сделал солдат. Она ответила, что солдат, войдя в ее дом, забрал ковер и быстро удалился, а она побежала за ним, крича, чтобы он отдал похищенное. Офицер спросил солдата, подтверждает ли он слова женщины, тот ответил утвердительно, понимая, чем грозит ему содеянное. Офицер попросил отца перевести по-русски все, что он скажет. И он сказал, что императорский указ под страхом смерти на месте преступления запрещает мародерство и насилие по отношению населения захваченного города. Япония, победив в войне Россию, европейскую державу, стремилась показать всему миру, как цивилизованно японцы воюют. Вспоминаю, как нецивилизовано японская солдатня действовала в Китае в 1937 г., грабя и насилуя в университете китайских студенток. Но в 1904 году Япония стремилась признания ее культурной и гуманной страной. Офицер обнажил саблю и, хотя женщина, взяв свой ковер, просила простить солдата, отрубил солдату голову. Таков был приказ Микадо — японского императора. Такое «Цивилизованное» выполнение императорского приказа заставило содрогнуться моего отца. Потом было длительное морское путешествие на английском товарно-пассажирском пароходе, вывозившем не желающих жить в захваченном городе. Шанхай, Гонконг, Сингапур, Коломбо, Аден, Каир, Константинополь, Одесса — вот города, названные мне моей матерью. Именно здесь останавливался пароход, везущий русских из Порт-Артура. Пока пароход заправлялся углем или грузом, мои родители сумели увидеть эти портовые города, а в Шанхае даже сфотографировались у фотографа Лай Фонга. Я берегу эту фотографию. В Одессе отец, прекрасно владеющий английским языком, служил на индоевропейском телеграфе, получал по тем временам хорошее жалованье, но революционное поветрие 1905 года коснулось и его. Он принадлежал к числу той мыслящей интеллигенции, именно русской интеллигенции, которая бескорыстно, без политических авантюр, чаще всего корыстных, всегда в той или иной степени оппозиционна любому правительству. Поражение в русско-японской войне, падение Порт-Артура, позорный мир — все это как результат слабости правительства и бездарности военного командования вызывало у русского человека чувство протеста. Так мой отец принял участие в революции 1905 года, а моя мать спасала от черносотенных погромов еврейских женщин с детьми, пряча их в своей квартире и выставив на окнах иконы. Отец с дружиной революционных рабочих участвовал в перестрелке с «черной сотней», этой бандой погромщиков

Когда началась реакция, прямых улик против отца не нашлось, но все же его перевели по службе в Хабаровск, где он некоторое время наблюдался жандармским ведомством. Ничего предосудительного за ним замечено не было, и он продолжал вскоре службу в почтово-телеграфном ведомстве на станции Пограничная, недалеко от Владивостока. Здесь родился я. Шла первая мировая война. Отец получил назначение начальником почты при российском консульстве в Китае, город Ханькоу. Это было последнее место его службы. Здесь он заболел и умер в 1919 году. Поездка в Японию, в города Нагасаки и Фукуока, лечение у хороших японских врачей не привело к выздоровлению. Нервный спазм пищевода предложено было лечить в обход пищевода, т.е. трубкой в желудок. «Жить с дудкой не хочу», — заявил отец. Не знаю, цела ли его могила в Ханькоу. Может хунвейбины надругались над нею. Мне не дано это видеть и знать.

Моя мать Павлина Николаевна Толмачева, урожденная Пачева, болгарка. Ее предки бежали от турецкого ига в Россию. Правительство Российской империи выделило братьям славянам земли на юге Украины. Так там образовались болгарские села, были на этих землях и села немецких колонистов. Шли года, некоторые болгары переселялись в города, оседали там. Отец моей матери Николай Дмитриевич Пачев заведовал винными подвалами какого-то грека-виноторговца в Одессе, где родилась моя мать в 1881 г. Ее мать Евгения Григорьевна, урожденная Попова, имела, кажется, довольно большую родню в одном из болгарских сел. Семья Пачевых, в прошлом связанная своими корнями с крестьянством, с хлеборобами, в городе уже по тогдашним понятиям относилась к мещанству. Жили скромно. Только четверым детям сумели дать образование, а было достигших взрослого возраста восемь: четыре сына и четыре дочери. Три дочери: Павлина, Милица и Елена окончили гимназию и один из сыновей — младший — Петр, окончив гимназию, получил еще техническое образование. Моя мать, окончив гимназию, закончила еще акушерские курсы, а после замужества с помощью моего отца овладела знанием английского языка. Когда мой отец с женой приехал в Колчаново к своей матери и всей толмачевской родне, то его мать, строгая и властная женщина, не скрыла от сына, что она шокирована таким мезальянсом — дворянин женился на мещанке, родня которой болгары-крестьяне. Мой отец, чуждый дворянской спеси, в беседе со своей матерью подчеркнул, что в свое время граф Шереметьев женился на крепостной крестьянке, и устои империи не рухнули, и дворянство в обморок не упало. Впрочем, моя мать, тактичная и умная женщина, к тому же мастерица шить, вышивать и готовить вкусные блюда, сумела растопить дворянский лед в сердце свекрови. Моя мать рассказывала мне, что мой отец, истинный сын Великого Новгорода, был человеком свободомыслящим, всегда имеющим собственное мнение и никогда не подпадающим под чужое влияние. Одним словом — новгородец. Смерть отца едва не погубила мать, только то, что у нее на руках был я, а мне тогда не исполнилось еще трех лет и последние слова отца: «Береги сына и живи ради него», — были тем импульсом к жизни, который поддерживал эту мужественную женщину.