Станислав Рассадин - Гений и злодейство, или Дело Сухово-Кобылина

Что осталось у Астрова кроме леса? Женщину он полюбить не может, разучился. Его прямое дело, врачевание? Но так ли хорошо и тем более увлеченно он лечит, как занимается лесом? Он, не забудем, пьет, и крепенько…

Правда, мечта мечтой, побег побегом, но у астровской страсти, как известно, и самая что ни на есть практическая, отчаянная необходимость:

— Человек одарен разумом и творческою силой, чтобы преумножать то, что ему дано, но до сих пор не творил, а разрушал. Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее.

Даже паря, как говорится, на крыльях мечты, чеховский доктор и лесовод с этой богоравной высоты цепко высматривает прямую пользу своего полуромантического увлечения: «Сознаю, что климат немножко и в моей власти», — а лесовод и писатель Сухово-Кобылин словно откликается этому «немножко», расшифровывая его скромно-горделивый смысл:

— Я царил среди моих лесов и полей и, с правом скажу, среди созданной мною местности. Благодаря этому созданию и фиксированной в тени моих лесов влаге, урожай оказался…

И так далее.

Нам, нынешним, наконец-то потрясенным тем разрушением, которое совершил «одаренный разумом и творческою силой» человек, не ждавший милостей от природы, эти тревога и забота более чем понятны, но для своего, для «отжитого» времени оба они, и литературный герой Астров, и литератор Сухово-Кобылин, были в этом — точней говоря, и в этом — отношении людьми нерядовыми. Прозорливцами, вестниками грядущей трагедии, предтечами экологической спасательной службы.

Взять для вящего примера — ну, хоть тридцать пятый том словаря Брокгауза и Ефрона, издания 1896 года. Взять и заглянуть в статьи: «Лесовозращение», «Лесоохранение», «Лесопильное производство», — до удивительности покойный, эпический тон, и вовсе не только по причине его подчиненности законам и приличиям энциклопедического стиля. Еще нет беды. Она покуда предвидится еле-еле — и далеко-далеко не каждым. Вот, допустим, в статье с названием, которое само по себе сегодня звучит тревожно и больно: «Лесоохранение», заходит речь о вреде, приносимом лесу насекомыми и «высшими животными». И означенный вред, сказано, «менее заметен, так как не распространяется на целые насаждения, а ограничивается отдельными деревьями или даже частями их».

Как можно понять хотя бы из последних слов, человек среди этих «высших» не подразумевается. Вредителем его — пока — не считают.

Может быть, отчасти по всему по этому в русской литературе рубежа девятнадцатого и двадцатого веков неизбежный для нее тип чудака что-то уж больно часто связан с лесом.

— Вот ты глядишь на меня с иронией, и все, что я говорю, тебе кажется несерьезным… — прервет свой панегирик и реквием русскому лесу Астров, обратившись к Войницкому, к «дяде Ване», — …быть может, это в самом деле чудачество…

А предположим, Куприн выведет в рассказе 1913 года «Черная молния» лесничего Ивана Ивановича Турченко, завершив и обосновав эту чудаческую характеристику, и рождаться в округе она будет не из каких бы то ни было аномалий, вывертов и причуд персонажа, но всего-навсего из подвижнической любви к своему делу, — то есть к лесу. Именно она, любовь, и породит в мужиках и соседях снисходительное непонимание.

«…Только среди чинов лесного корпуса, в этом распрозабытом из всех забытых ведомств, да еще среди земских врачей (Астров! — Ст. Р.), загнанных, как почтовые клячи, мне и приходилось встречать этих чудаков, фанатиков дела и бессребреников.

…Под его надзором и охраной было двадцать семь десятин казенного леса, да еще, по просьбе миллионеров братьев Солодаевых, он присматривал за их громадными, прекрасно сохраненными лесами в южной части уезда. Но и этого ему было мало: он самовольно взял под свое покровительство и все окрестные, смежные и чересполосные крестьянские леса. Совершая для крестьян за гроши, а чаще безвозмездно разные межевые работы и лесообходные съемки, он собирал сходы, говорил горячо и просто о великом значении в сельском хозяйстве больших лесных площадей и заклинал крестьян беречь лес пуще глаза. Мужики его слушали внимательно, сочувственно кивали бородами, вздыхали, как на проповеди деревенского попа, и поддакивали: «Это ты верно… — что и говорить… правда ваша, господин лесницын… Мы что? Мы мужики, люди темные…»

Но уж давно известно, что самые прекрасные и полезные истины, исходящие из уст господина лесницына, господина агронома и других интеллигентных радетелей, представляют для деревни простое сотрясение воздуха.

На другой же день добрые поселяне пускали в лес скот, объедавший дочиста молодняк, драли лыко с нежных, неокрепших деревьев, валили для какого-нибудь забора или оконницы строевые ели, просверливали стволы берез для вытяжки весеннего сока на квас, курили в сухостойном лесу и бросали спички на серый высохший мох, вспыхивающий, как порох, оставляли непогашенными костры, а мальчишки-пастушонки, те бессмысленно поджигали у сосен дупла и трещины, переполненные смолою, поджигали только для того, чтобы посмотреть, каким веселым, бурливым пламенем горит янтарная смола.

Он упрашивал сельских учителей внедрять ученикам уважение и любовь к лесу, подбивал их вместе с деревенскими батюшками — и, конечно, бесплодно — устраивать праздники лесонасаждения, приставал к исправникам, земским начальникам и мировым судьям по поводу хищнических порубок, а на земских собраниях так надоел всем своими пылкими речами о защите лесов, что его перестали слушать. «Ну, понес философ свой обычный вздор», — говорили земцы и уходили курить, оставляя Турченку разглагольствовать… перед пустыми стульями».

Уж на что меж собой различны купринский «лесницын», живущий на полуторастарублевое жалование, и богатый, хотя и неуклонно беднеющий, «трудовик» Кобылин, но читатель, помня высказывания жителей Кобылинки, уловит здесь весьма немаловажное сходство. И поймет, на каком таком — общем для них обоих — фоне и отчего, из чего возникали не обремененные подробностями, летучие крестьянские воспоминания:

— Лесом дорожил…

— Очень любил лес, аккуратно содержал…

— Сажал лес, воспитывал…

— Ни в коем случае не позволял лес выпиливать…

— Кто зайдет, помилуй бог, засечет…

— С утра, бывало, с топором. Где сучок обрубит, где что…

А впрочем, и не обязательно взывать к поясняющему сходству.

Вот простая картина. Очень гордый, очень старый и очень одинокий человек, так много и так страшно терявший в жизни, прошедший через грязные сплетни и опасный оговор, бывший на краю каторжной пропасти, писатель, вытесненный из литературы и полузабытый публикой, а если и воспоминаемый ею, то полуоскорбительно, как автор всего одной, вроде бы случайно получившейся пьесы, — этот самый человек со всем, что у него было и осталось, уходит с утра в лес. Любит бывать с ним наедине, без посторонних ушей и глаз. Оберегает его в ущерб даже собственным деловым, хозяйским интересам. Дрожит над ним, как скупой рыцарь над своим сундуком, то есть, с обычной и здравой точки зрения, совершенно бессмысленно, разве что получая от этого свое, полупонятное окружающим наслаждение. И знает, что деревья его не обманут, как обманывали люди и судьба.