Николай Загородный - Раскрытие тайны

После признаний Бражника картина готовившейся на дороге диверсии и убийства Кочеткова для Гаршина была вполне ясна. Поэтому третий допрос Гусого Гаршин начал неожиданно для диверсанта с другой стороны.

— Не знаком ли вам юноша, изображенный на этом фотоснимке? — спокойно спросил Гаршин, как бы продолжая прерванный разговор, и показал Гусому фотоснимок еще совсем юного лица, на котором виднелась выцветшая немецкая вязь и рядом перевод:

«Агент I-V Буйвол».

Глаза Гусого внезапно широко раскрылись, правая рука цепко ухватилась за край стола. Но в ту же минуту он снова овладел собой.

— Не понимаю, — вызывающе сказал он.

— Не хотите признать своей молодости? Напрасно. Здесь вам всего двадцать два года. Не можете вспомнить? Да, давно это было и далеко. Очень далеко на Востоке. Молчите? Хорошо, тогда обратимся еще к одному фотоснимку и вообще к некоторым документам.

И Гаршин начал предъявлять сидящему перед ним один за другим факты — точные, веские, жесткие и неопровержимые.

Когда Гусый был уже арестован, к Гаршину поступило сообщение, что Комитет государственной безопасности разыскивает некоего Рудого Вячеслава Григорьевича, состоявшего в годы войны на секретной службе в гестапо. Он активно участвовал в карательных экспедициях против партизанских сил Белоруссии. Затем ему удалось скрыться.

В ответ Гаршин запросил подробные данные и личную карточку предателя. Карточка прибыла. На ней имелся отпечаток указательного пальца правой руки. Дактилоскопическая экспертиза, проведенная Граниным, показала, что этот отпечаток оставлен указательным пальцем правой руки Гусого. Но тут встал новый вопрос — откуда у гитлеровцев появился Рудый? Опять поиски. Они привели к обнаружению в архивах бывшей квантунской армии новой карточки. В ней расшифровывались иероглифы «Агент I-V Буйвол». Под этой кличкой скрывался уже не Рудый, а Рудницкий Владимир Григорьевич, сын штабс-капитана семеновских банд, бежавшего в Маньчжурию. Сын оказался достойным своего отца и стал секретным японским агентом. Он репатриировался в Советский Союз и прибыл на Урал еще в 1932 году.

— Уже доказано, — продолжал Гаршин, — что юноша на фотоснимке и вот этот человек, — подполковник при этом положил на стол последнюю фотографическую карточку Гусого, — одно и то же лицо. Хотя разрыв во времени и составляет двадцать три года, но криминалистическая экспертиза установила тождество личности. Вот вам заключение экспертизы.

И на стол лег еще один документ. В нем сообщалось, что эксперт Чеботаренко путем совмещения негативов и сравнения примет установил — на фотоснимках изображено одно и то же лицо.

— А теперь, когда для нас обоих всё ясно, может быть, вы, Рудницкий, ответите прямо на последний вопрос, — жестко спросил Гаршин.

— Говорите, — бросил диверсант.

— Кто ваш новый хозяин? Мы это знаем, но хотим еще от вас услышать, кому вы продались в третий раз?

Арестованный не отвечал.

— Мы изъяли при обыске у вас письмо, якобы от брата, который вызывал вас на свидание к поезду, проходящему на юг. Но нам известно — никакого брата у вас нет. Может быть, вы скажете, кто автор этого письма? Тем более, что оно было получено вами за три дня до происшествия на дороге.

Гусый-Рудницкий долго не отвечал. Потом поднялся, сверкнул из-под рыжих бровей глазами и снова бросил:

— Один господин из-за моря, но вам до него не дотянуться.

— Вы так полагаете? Не извольте беспокоиться, дотянемся до любого господина, какой бы он маской ни прикрывался, — ответил Гаршин.

По-разному познают люди то высокое чувство, которое называют любовью. По-своему пришло оно и к Татьяне Прокопец. Не ответь когда-то Татьяна на письмо одного старшего сержанта, наверное, не пришлось бы ей торопиться сейчас на железнодорожную станцию. А было это давно, очень давно, еще в те дни 1943 года, когда разбитые фашистские орды, поджигая города и села: бежали назад, туда, откуда они пришли. В те дни сержант отправил с фронта письмо в родное село Варваровку и ждал ответа от отца — Кирилла Савельевича или матери — Меланьи Ивановны. Но ответ вдруг пришел не от них, а от одной сельской девчонки, которую сержант только смутно припоминал. В ответе говорилось:

«Извините меня, что я открыла ваше письмо. Его принесли в ваш дом, но здесь ваших родных никого теперь нет. Отец ваш — дядя Кирилл убит на фронте еще в сентябре 1941 года, о чем в сельском Совете есть похоронная. Мама с вашим братишкой Сашком эвакуировала скот колхозный, но около Богодухова немецкие самолеты бомбили и обстреливали всех и тетю Меланью убили, а Сашко со страха куда-то убежал. Сказывали, что он с бойцами сел на машину и уехал. А я тоже там была, но уехать не успела, и нас захватил немец и погнал обратно. А мне было тогда двенадцать лет, а теперь четырнадцать, и я снова учусь в школе. Живем мы с мамой в вашем доме. Нам сельсовет разрешил. Когда побьете немца и приедете, то мы уйдем из дома. Дядя Котя, мы все жалеем вас, сколько горя принес вам немец! И нам тоже. Мой папа — вы его знаете, Арсений Иванович Прокопец, был учителем в школе и убит на фронте. А я его дочка, Таня, и вас знаю. Вы меня на велосипеде катали. Мама моя просит передать поклон, и мы все вас ждем с большой победой домой. А братишку вашего, Сашка, мы ищем и пишем во все концы письма, но еще не нашли. Как найдем — так сразу сообщим».

Разве могла четырнадцатилетняя девочка, отправляя это письмо, связывать с ним хоть какие-нибудь мысли о своем будущем! Но за первым письмом пошло второе, потом третье. Письма из Варваровки находили сержанта то в Венгрии, то в Чехословакии, а потом и в самом Берлине. Девушка сообщала, что село их быстро восстанавливается, что она уже кончает школу, а в одном из писем радостно рассказывала о том, что Сашка они все-таки нашли — он учится в одном ремесленном училище под Москвой и по окончании хочет вернуться домой, в Варваровку.

Узнав о смерти родных, сержант поначалу решил не возвращаться домой и остался на сверхсрочной службе. Но теперь нашелся младший брат, и что-то новое, близкое и дорогое появилось в его переписке с Татьяной. Маленькая, худенькая, белобрысая девчонка с голубыми глазами, какой он ее помнил, стала теперь уже взрослой, стройной девушкой с тяжелой косой за плечами, с дерзкими глазами, умеющей за себя постоять. Ей шел двадцать первый год. Сержант всегда носил с собой ее фотографию. И, конечно, пришел такой день, когда он, прослуживший из прожитых двадцати девяти лет почти десять лет в армии, захотел переодеться навсегда в гражданскую одежду и обзавестись своим домом.