Василий Немирович-Данченко - Соловки

— Удавит он его, братцы, змий этот…

— Не, он тихо…

— А змий сей обозначает великий грех противу духа святого…

— Поди, кто о благолепии храмов не заботится, тоже не похвалят? — спрашивает странница у монаха.

— Заботься по силам. Через силу тоже не подобает, ибо и о детях малых подумать надлежит, а кто имеет избыток, тому точно жутко будет за равнодушие ко храму, — объяснял монах. — Древле на церковь десятина шла, ныне — на волю каждому предоставлено!

Богомольцы продолжали изумляться и пугаться изображений адских мук и делать свои соображения о том, кого больше будут жарить на том свете…

— Всякому по делам его, значит… Все зачтется… Премудрость это, братцы!

Наконец, мы вошли в трапезную. Эта громадная комната в сводах поддерживается необыкновенной толщины колонной. Она вся расписана. Яркие краски, позолота, лазурь так и бросаются в глаза зрителю. Впрочем, все носит на себе отпечаток чисто восточного великолепия. Некоторые рисунки отличаются талантливостью. Таковы работы отца Николая, молодого художника-монаха — 25 лет. Чрезвычайно хороша его картина «Снятие со креста». В ней изящно и тщательно отделаны женские фигуры. Многие картины обнаруживают хорошее знакомство с анатомией.

Стол для богомольцев поставлен отдельно. На счет монастыря каждого кормят три дня. Затем нужно ехать, если на дальнейшее пребывание в обители не дано особого разрешения высшею властью. Богомольцу дают обед и ужин. За обедом, на котором присутствовали мы, все шло тихо, чинно и спокойно. Перед каждым — оловянная тарелка, деревянная ложка, вилка и нож. На каждые четыре человека подается одна общая миска с варевом. Сначала все, стоя у своих мест, ждут колокола. При первом ударе все молятся и садятся, но есть еще не начинают. Лишь при третьем ударе ложки опускаются в миски, и вдоль всех столов послушники разносят небольшие куски благословенного белого хлеба. Каждая перемена блюд возвещается колоколом. Хорошенькие монашки-подростки, похожие на девочек, разносят миски с кушаньем. По окончании обеда все строятся у своих столов в два ряда, и поется благодарственная молитва. Затем опять раздача благословенного хлеба и вновь пение псалма. Во время обеда читается св. Писание. Крестьяне обедают внизу со служителями, женщины же отдельно от всех. Как видите, и здесь относительно сословий соблюдается табель о рангах. При мне на обед было подано: соленая сельдь, окрошка из щуки со свежими огурцами, суп из палтуса, уха из свежих сельдей, пшенная каша с маслом и молоко. Кроме того перед каждым лежал громадный кусок хлеба, фунта в 2?. Мяса, разумеется, не подается никогда, и монахи быстро привыкают к этому, тем более, что большинство — крестьяне и дома у себя редко видели мясо. Северный крестьянин питается трескою и прочими рыбами из рода gadus, хлебом, брусникой, морошкой, солеными грибами (волнухами) и у моря — сельдью.

— Хорошо едят монахи!

— Кажись, такую бы жисть — не ушел бы из монастыря!

— А ты больше — о душеспасении… Подумай о душе… Ишь, тебя яства смущают… А в них, в яствах этих — блуд!

— Если с верой — какой блуд? Без молитвы, да без веры — блуд. А я с чистым сердцем…

— То-то… О душе подумай, главное. Потому ей-то — душе — оченно жутко, ежели да без Господа Бога!

— Одно слово всевидящее око… И все как на ладони… Должны мы, кажется, это понимать и чувствовать…

— А мы не понимаем. Потому в нас грех вселился… И за это нас следовает во как… Гли, гли — бесы бабу хворостят… во как. Поди, подлая, проштрафилась… Известно — она баба и в ей ум бабий… Однако и их на том свете не похвалят… Ишь хворостят как, а ей больно, и она кричит…

— Кается…

— Поздно… На том свете не спокаешься… Там разделка будет…

— А вот ежель на Паску помереть — беспременно в рай пойдешь — такой придел положен…

— А ежель еретик на Паску помрет?

— Его в жупел. Потому он поганый и в Бога не верует…

— Одначе и еретики есть, молятся!

— Глаза отводят — известно. Потому в Рассее всем им царь приказал: у меня, значит, чтоб молиться, а ежели нет — ступай вон!

— Известно, народ некрещеный. В петуха веруют!

— Ну? В петуна?..

— Ванька Шалый сказывал, у них заместо креста петух на церквах…

— Ах, ты злое семя!.. В петуха!.. Ну!.. Как же это наш царь-батюшка терпит? Разнесет он их, поди, за это…

— Турка, сказывают, в луну верит…

— То луна — планида небесная, не петух. В ей, в луне, — премудрость… А петух что, ему только бы горло драть, потому он дурак и ничего понимать не может…

— Насчет кур тоже… блудлив поганый!..

— В петуха!.. Каких необразованных наций на свете нет… Немец, так говорят, в колбасу больше верует, оттого его Карла Карлыч прозывают, и большой он, этот немец, плут…

— Нониче народ плут. Время такое!..

— Жулик народ!..

— Куда таперче?..

— Спать, братцы, давай, потому мы, как следует, утром, рано встамши, помолились, потом в церкви были, опосля потрапезовали. Теперь спокой требуется…

Соловецкий архипелаг, отданный Марфою Посадницею в вечное и безраздельное владение монастырю, право которого признано было и Иоанном Грозным, состоит собственно из острова Соловецкого и из островов Анзерского, Муксальмы, Зайцева и др. мелких. На Муксальме скот и молочные фермы обители. Доехать туда можно весьма удобно в монастырском экипаже за пятьдесят копеек.

Утро было чудное. Только что поднявшееся солнце сверкало в листве зеленого леса изумрудным, лучистым блеском. В ветвях берез задорно перекликались птицы. Роса на каждом просвете отливалась бриллиантовыми искрами. Кругом все дышало жизнью и привольем. Кое-где по обеим сторонам дороги, словно колонны, подпирающие своды голубого неба, поднимались вековые сосны. Сквозь чащу трепетали под светом летнего яркого дня небольшие озера. Громадные валуны, вырытые, когда проводились эти дороги, лежали по краям их, уже охваченные молодою порослью. Порою, из-под самых ног лошадей, не торопясь, выбегали тетерки. В лесах, полях и лугах Соловецких островов никто не имеет права убивать дичи. Вследствие этого олень здесь на десять шагов подходит к человеку, лисицы и те не убегают от него. Минут пять рядом со мною бежала на Анзерском острове куропатка и взлетела только тогда, когда я вздумал ее погладить. Разумеется, такое доверие к человеку развилось веками. Монахи гордятся этим и называют свои леса скотным и птичьим дворами.

Не было примера, чтобы они давали кому-нибудь разрешение охотиться здесь. Понятно, что все это производит сильное впечатление на богомольца, объясняющего себе подобные явления чудом, невидимым вмешательством сверхъестественной силы.

— Кротость — это… Значит, и зверь чувствует, что здесь ему милость!