Василий Немирович-Данченко - Соловки

Между народом бродили и монашки-подростки. Это дети, одетые в костюм монастырских послушников. Возраст их колеблется между 9 и 15 годами. Тут в них еще заметна какая-то робость, неумелость, но месяца через два — в монастыре их не узнать. Это большею частью сыновья зажиточных крестьян Архангельской губернии, а также Вологодской, Вятской, Пермской и Олонецкой; отцы их дали обет послать детей в монастырь на один год для работы на Соловецких угодников. Как обитель воспользовалась этою живою силою, будет рассказано ниже. Тут же нельзя не выразить тяжелого впечатления, производимого этими молодыми, смеющимися лицами, этими бойкими деревенскими парнишками, от которых так и веет веселостью, но одетыми в полумонашескую черную одежду, знаменующую полнейшее и непримиримое отрицание жизни со всем ее светом и теплом, со всеми ее радостями и печалями. Монашки-подростки, прожившие на Соловецких островах год, побывавшие затем дома и теперь возвращавшиеся обратно в обитель добровольно, с целью остаться там навсегда, носили уже на себе совершенно иной отпечаток. Ни одного резкого движения, ни одного лишнего взгляда, на их свежих лицах ни луча, ни смеха. Они до неприятного подражали взрослым инокам. Та же спокойная, строгая осанка, та же размеренность движений, те же опущенные ресницы. Видна дисциплина самая беспощадная. Если бы возможно — малые сии были бы большими аскетами, чем их идеалы — взрослые и вполне освоившиеся со своею ролью монахи.

Только архангельские мещанки без умолку трещали о своих делишках, заняв лучшие места между мачтами и у бортов. Тут живо переходили из рук в руки чайнички, чашки с чаем, кофеем, пироги и всякая снедь. Увы! Если бы они знали, какую тяжелую участь приготовляли себе впереди.

Общая картина палубы была весьма эффектна.

Яркие наряды женщин, группы скученного народа, все это облитое знойными лучами яркого летнего солнца, все это двигавшееся, суетившееся, шумевшее. В кормовой части на платформе помещались пассажиры «почище», восторгаясь картиною открывавшегося впереди моря и поверявшие друг другу свои впечатления.

Я вошел туда.

В одной группе шел разговор о расположившихся внизу крестьянах. Мне и прежде кидались в глаза их лохмотья и особенно измученные, даже здесь выделявшиеся какою-то натугою, лица. Казалось, целые поколения нищенства, кабалы и неволи создали такие осунувшиеся черты, такие равнодушные терпкие взгляды. Рука невольно тянулась в карман за подаянием.

— Вы действительно думаете — убогие? — рассуждал вятский купец, один из тех, которые готовы задушить своего рабочего человека, чтобы только выжать из него лишний грош в свой карман.

— Да поглядите на них, так голодом и несет!

— Потому что они добровольно голодали всю дорогу, именем Христовым питаясь. А знаете, что между ними есть такие, что несут в монастырь по 100 и по 150 рублей, завернутых в тряпке. Спросите вон у монаха!

Спросили. — Бывает, да редко… Все же случается. Один пришел такой-то, триста рублей принес.

— Да ведь это нищие! — вырвалось у меня.

— Некоторые из них только Христа ради нищие. Такой нищий как придет, так мало-мало десять целковых вывалит, а нередко и пятьдесят, и сто. Усердие к святыне! Поди, у другого и дома есть нечего — а тоже на благолепие обители от души жертвует свою лепту. Есть, что коровенку свою продают ради этого.

— Хороша лепта для крестьянина — целый капитал!

— И какой еще капитал, семья на ноги встанет!

— Для Бога, господа, больше трудятся… Для Господа Бога. Приверженность эту чувствуют.

— Расспросите вон у того, у кривого-то, — обратился ко мне вятчанин, — как на него в Орловском уезде разбойники напали. Смеху, то есть, подобно. Перед тем один мещанин ехал — того ограбили и убили. Ну, а этого, как поймали, сейчас: «Куда идешь?» — «В Соловки…» — «Врешь, сучий сын. Кажи мошну». А у нас знаете, коли кто идет к угодникам, так все село поминальные записки дает, о вечном или срочном там поминовении. Этаких документов у другого целый воз. Тот сейчас разбойнику кажет мошну, смотрят — действительно, что в Соловки идет человек… Ну, говорят, ступай, помолись за нас грешных, потому ты, значит, о душеспасении… А атаман ихний вынимает из кошеля своего двадцатьпятную, — на, говорит, запиши и меня, чтобы по гроб моей жизни, потому как я во многом грешен… В Анзерском, говорит, ските запиши на вечное поминовение и отдай пять рублев, ну, а двадцать угодникам в кружку. Закажи молебны о здравии и в кружку… А одначе сапоги с него сняли, босым так и пустили.

— Известно, народ отчаянный… Легкий народ.

— У нас тоже крестьянин один был — богач. Пообещался в Соловки, в виде нищего то есть. Так всю дорогу в тряпках и прошел. Милостыню просил. На грош хлеба не покупал — все именем Христовым. А как в обитель пришел, сейчас пятьсот… Ну, только домой воротился и закурил, и закурил… Потому, говорит, мне все ноне простится… Великий я, говорит, перед Богом подвиг сотворил… Вот они нищие какие. Другой, может, какие грехи этим замаливает.

— У Господа милостей много! Особливо ежели через угодников! — согласился монах.

Пароход начинало слегка покачивать… У многих уже вытянулись лица.

Воплощение насморка и флюса стояло у кормы, меланхолически поглядывая на окружающих.

Мы приближались к бару.

— Ну, будет качка! — заметил мимоходом матрос, проходя к рулю.

Я оглядел небо. Весь северо-запад затягивало жемчужными, золотившимися по краям тучками. Волны становились крупнее и крупнее… Кое-где змеились гребни белой пены, и отдаленный гул все ближе и ближе подходил к пароходу.

— Вам бы лучше в каюту! — пригласил монах меланхолическую деву, весьма внимательно рассматривавшую что-то за кормою. Она наклонилась еще ниже, цепляясь за края борта.

— Уведите ее! — приказал рулевой монахам-послушникам. И еще недавно увлекавшаяся прелестями моря, а теперь первая жертва его — пассажирка под руки была уведена с палубы.

Проходя между народом на палубе, я невольно остановился у одной группы. Ее составляли: в центре — слепец старик, который, и сидя, опирался о посох. Жаркий луч солнца золотился на голом черепе, охватывая заодно и не зрячие глаза, и детски наивно улыбающееся сморщенное лицо. Из-под открытого ворота посконной рубахи во все стороны торчали углы костей. Рядом с ним, пониже, на каком-то жиденьком узелке помещалась небольшая худенькая девушка с робким лицом и точно раз когда-то испугавшимися и в одном выражении страха застывшими глазами. Синий крестьянский сарафан висел на костлявых плечиках. Она только что начала соседке своей рассказывать о многотрудном пути, который довелось пройти ей до Архангельска.