Семен Паклин - Южный Урал, № 12

Лаптев перечитал все последние работы в советских и иностранных журналах, которые хоть сколько-нибудь касались этого вопроса, заново проштудировал старые, когда-то пройденные в институте учебники.

Постепенно все мысли сходились к одному: чтоб не было брака, окалину на коничках нельзя допускать совсем. А это можно достичь только созданием в печи защитной газовой атмосферы, короче говоря, светлой закалкой.

Сам по себе этот способ не является новым в технике. Знал о нем и Лаптев. Поскольку окалина — это окислы железа, а окисляет кислород, делают так, чтобы воздух и, следовательно, кислород вообще не попадали в печь. Заполняют печь каким-нибудь нейтральным к железу газом, скажем, аммиаком, светильным газом или водородом — и нагревают сталь. Потом в воде быстро охлаждают деталь, и она выходит из закалки совершенно светлой, иногда даже такой же блестящей, какой была. Поэтому такую закалку и называют светлой.

Все это общеизвестно и просто. Не просто было другое: как тут, на заводе, создавать эту защитную атмосферу?

Не было у завода ни своего аммиака, ни светильного газа, ни водорода.

Правда, можно найти выход и тут: на специальных установках разложением керосина вырабатывают газ, так же надежно защищающий сталь от окалины, как аммиак или светильный газ. От давней попытки создать такую установку и осталась в первом термическом «чортова батарея».

Однако едва ли стоило попытаться оживить заброшенную батарею. От установок такого типа давно уже отказались на советских заводах.

Один из советских институтов разработал новую, совершенно отличную от старых образцов, построенную совсем на ином принципе, установку для разложения керосина. Если бы ее удалось получить, вся проблема была бы решена. Беда заключалась в том, что такие установки лишь начинали осваиваться заводами.

Оставался один выход — создать, хотя бы временно, свою установку. И Лаптев упорно, день за днем, изучал и сравнивал устройство обеих — старой цеховой и новой институтской — установок, стараясь уловить их особенности, отыскать сходство, подметить различие.

Цеховая установка была громоздкой, с большими, далеко расставленными баллонами, давала мало газа. Новая советская установка походила на нее так же, как современный пассажирский локомотив походит на первый паровоз. Баллоны были маленькие, плотно прижатые друг к другу, места она занимала втрое меньше и втрое была мощнее. Схема новой установки, аккуратно вычерченная на синей кальке, радовала глаз тонкой строгостью линий, пропорцией размеров. Чертежей цеховой установки не было совсем, и Лаптеву пришлось от руки делать схему.

Каждый вечер он приходил в библиотеку, раскладывал перед собой схемы обеих установок и напряженно, до головной боли, думал: как заставить старую, полукустарную установку работать по новому, разработанному институтом принципу?

С этим вопросом приходил он в библиотеку, с ним же и уходил. Ответа не было.

Часто ему казалось, что решение вопроса где-то тут, рядом, еще усилие мысли — и оно придет, но мысль терялась в массе второстепенных соображений, ускользала в сторону, а ответа так и не было.

Лаптев снова перебирал десятки книг, журналов, брошюр, засиживался до тех пор, пока не оставался в зале один…

— Вы, товарищ читатель, ужинали?

— Да, а что? — растерянно вскакивает он и, оглянувшись, с удивлением видит пустой зал, погруженный в полутьму. Библиотекарь Надежда Ивановна стоит перед ним в неизменном синем халатике, сложив руки на груди, и улыбается.

— А я еще не ужинала.

— А что, Надюша, уже все ушли?

— Это вы к кому обращаетесь? — притворно оглядывается Надежда Ивановна. — Где тут Надюша?

Она сдвигает брови и на всякий случай, отступает к своему барьеру.

Лаптев видит в ее глазах те же насмешливо вспыхивающие, лукавые искорки, что и давеча, и, с напускным равнодушием выйдя из-за стола, вдруг бросается к Наде, пытаясь ее схватить. Но той уже знакомо это. Ловко юркнув за барьер, она захлопывает верхнюю перекладину перед самым носом Лаптева и, стараясь сдержать смех, командует:

— Не сметь! Сколько раз говорила!

— А ты зачем ехидничала, когда книги выдавала!

— Чтоб вы еще больше важничали!

— Я не важничал. Сама же мне ультиматум поставила, чтобы в библиотеке вести себя как незнакомые.

— Конечно, на работе так на работе!

— Ну, хорошо, Надюша, не надо придираться! Закрывай скорее библиотеку, у меня билеты на концерт.

— Это на какой еще концерт? — настораживается Надя.

— Там увидишь. Разве я тебя приглашал на плохой концерт?

— Мне некогда, — слабо сопротивляется Надя, — скоро контрольную работу сдавать, а я еще ничего не сделала.

— Я помогу тебе сделать контрольную.

— Разве что так? — раздумывает Надя.

Выйдя из подъезда, Лаптев подводит се к большой афише.

— Видишь, выступает лауреат Всесоюзного конкурса пианистов, второй концерт Рахманинова, разве можно такое пропустить.

— А-а, симфония, — разочарованно говорит Надя. — Я симфонию не понимаю.

— Слушай, Надюша! Это замечательная вещь! Я уверен, что тебе понравится! — горячо уверяет Лаптев, беря Надю под руку.

Они идут молча.

— А вы контрольную мне, правда, поможете написать? — неожиданно спрашивает Надя.

— Конечно, коль ты сама такая бестолковая, — добродушно шутит Лаптев.

— Подумаешь, какой толковый! — возмущенно вырывает Надя руку. — Можете идти одни, никуда я с вами не пойду.

— Слушай, Надюша!..

— Не пойду, не пойду и не пойду! — говорит Надя.

Лаптев встревожился: кто ее поймет, эту Надю, сейчас она сердится или опять дурачится? Этак может и впрямь рассердиться. Пропал тогда вечер.

— Ну, Надюша! — уговаривает он ее, идя чуть позади.

— Не надо мне вашей помощи! Сейчас приду и сама все сделаю, — никому обязана не буду.

— Так ведь у меня билеты!

— Сходите с кем-нибудь другим.

Есть только одно средство к спасенью — рассмешить Надю. Но как это сделать?

Как назло ничего смешного не приходит в голову, да у него самого начинает портиться настроение. Ему тоже не до смеха.

Навстречу идет женщина в длинном рыжевато-цветастом халате. Она тянет за руку белоголового, измазанного в извести и глине, мальчишку лет трех-четырех.

Мальчик упирается, ревет на всю улицу, как бы призывая прохожих в свидетели маминой несправедливости. Потом, изловчившись, он вырывает руку и, круто завернув, потешно загребая ручонками, топает обратно к куче глины и песка, сваленной около недостроенного дома.

Женщина в два прыжка догнала его, схватила за руку и сердито принялась отшлепывать. Рев мальчика перешел в визг.

Надя, сперва с одобрением наблюдавшая за побегом малыша, тут сердито сжала кулаки, подбежала к матери и, изо всей силы топнув каблучком об асфальт тротуара, крикнула: