Михаил Кириллов - Мои больные (сборник)

Пациент тщательно следил за состоянием своего здоровья, пунктуально выполнял все лечебные назначения, а главное, постоянно занимался физкультурой. Он выглядел не старше своих 63-х лет, обладал мощной мускулатурой (руки, торс). Если бы не ноги, которые он, тем не менее, разрабатывал под руководством врача лечебной физкультуры, никак нельзя было бы увидеть в нем инвалида. Моральный дух его оставался высоким. Он заражал людей оптимизмом, оставаясь тем, кем он был всегда – большевиком.

Все чаще ловлю себя на мысли о нарастающем одиночестве. Одиноких людей много, гораздо больше, чем мы думаем. Мудрая Фаина Раневская как-то заметила: «Одиночество – это когда некому рассказать о своем одиночестве». Пытаюсь рассказывать. Учеников много, но даже благополучные не спешат откликнуться. Может быть, именно оттого, что благополучные. Это – прав да. Но не вся. Главное – а ты – то сам – кто? По – прежнему, боец или все отработавший старик? Насколько широки твои интересы, насколько ты еще можешь быть полезен другим? Насколько одинокими могут оказаться те, кто, не думая об этом, сегодня о тебе забывают? Надо держаться.

И еще одно. Некоторые (немногие) одиночества не испытывают. Один мой очень способный и очень деловой ученик за короткое время достиг всего (защитился, защитил, написал, опубликовал, побывал) и заслуженно забрался на вершину своего благополучия. А мне он все это время казался мощным паровозом, который проскочил все станции и не заметил, что ему только и остается проехать их по – новой. А на самом деле, он проехал мимо себя. На мой упрек он ответил, что “не его удел жить на горе Афон и есть кузнечиков». Прорва успешности, где средства подменяют цель. Ну, а что потом? Потом девальвация «ценностей» и неизбежное одиночество. Святостью горы Афон, конечно, сыт не будешь. Но ведь многие на этой горе живут всю жизнь. Выбор, конечно, есть. Выбор есть всегда.

Жизнь продолжается.

Когда мне стукнуло 80, и я убедился, что при этом со мной ничего не случилось, я решил, что рассказы о моих больных будут продолжаться.

И хотя память моя все больше напоминает пустой тюбик, все-таки что-то в ней еще есть. Нашлось и на эту книжку, а всего за год напечатано рассказов более чем о 120 больных. Я, конечно, не подарил им жизнь, но память о них подарил.

Мои воспоминания случайны по времени и значимости прошедшего, по полноте и точности воспроизведения событий и течения заболеваний, но они не случайны по отношению к читателю и рассчитаны на его глубокий интерес к личности больного человека, к взаимоотношениям врача и больного, не скованным существующими уродливыми экономическими стандартами, к уважению отечественной школы клинического мышления как к вершине профессиональной деятельности врача.

Рассказы подчас тяжелы по своему содержанию и восприятию. Они как бы не о море, а о кораблекрушениях. Речь идет не о влюбленных и «Алых парусах», а чаще всего о смертельно больных людях, нередко об упущенных возможностях их лечения и о последнем мужестве умирающих. Получается некий реквием в миниатюре. Но и не писать об этом нельзя.

У многих врачей есть в душе рассказы о своих больных, но почти всегда это рассказы-исповеди для себя. И, как правило, этого достаточно. Но кто-то должен поделиться этим с другими, если сможет.

Это будет небольшой рассказ из детства. Шла война. Среди мальчишек нашего двора в Москве, в Лефортово, в 1943–1944 годах самым маленьким был младший сын семьи Шмелевых, имени которого я уже не помню. Было ему не больше 5 лет, и все ребята звали его Дуче из-за того, что он был толстым и напоминал Муссолини, таким, как того изображали в карикатурах.

Было мне в то время 10 лет. Мой отец (начальник производства) и отец мальчика, дядя Шмелев (шофер грузовой машины), работали на военном заводе, занятом тогда выпуском артиллерийских снарядов, а также артиллерийской оптики для пушек. Завод был рядом, за забором.

У меня было два братика: Саша, 7 лет, и Володя, 3 – х лет. Наша мама болела туберкулезом и уже больше года лежала в больнице. А у Дуче были и родители, и старший брат, Валька, мой сверстник. Время было трудное, но детское. Война была рядом, но и для детства оставляла некоторое пространство.

Уже отпраздновали окончание Сталинградской битвы и с чердака полюбовались первым в Москве салютом (по случаю победы на Курской дуге). Мы были уверены, что товарищ Сталин победит фашистов и играли во дворе в победоносную войну. С нами везде была и малышня, и Дуче тоже. Я уже год, как вступил в пионеры. Старший из нас был Димка Ершов. Он и был заводилой, другие были помоложе и почти одногодки (Березовский, братья Темновы, Сахаров, Рызванович, Северов). Мы, школьники, посещали раненых в госпиталях, читали им стихи, убирали стеклотару на военном аптечном складе.

Многие семьи ждали своих родных с фронта. На заводе мужчин было мало, только те, у кого была бронь. Изредка во двор возвращались раненые на костылях. Похоронки приходили, а похорон я не помню.

Питались плохо, хотя хлеба нам дома хватало: у нас было три детские карточки. Все тогда жили одинаково плохо: и рабочие, и инженеры. Богатых не было. А Дуче как был толстяком, так и оставался таким. Наверное, он не мог похудеть при любом питании.

Нрава он был доброго, дружил со всеми и с девчонками тоже. Смешной такой. И мы его любили, и бабушки души в нем не чаяли. Большим удовольствием было для них потискать его, сказать что-нибудь ласковое и при случае угостить конфеткой. Тогда выпускались «подушечки», конфеты без фантиков.

Так мы и жили. Но вдруг, где-то в августе 1944-го года, случилось несчастье. Дуче отравился арбузом и уже в больнице умер. Не усмотрели домашние. Мальчик съел испортившийся арбуз. На похороны детей не пустили. Горе поселилось во дворе. Нелепость какая-то. Детское горе измерить трудно. У детей долго не бывает собственных потерь, и каждая такая потеря кажется им собственной маленькой смертью.

Среди нас был мальчик чуть старше меня – Витя Чибисов. Мы вместе были в эвакуации на Урале и вместе вернулись в наш двор. Отец его был комиссаром партизанского соединения и был убит в бою. Эту семью и на заводе, откуда он ушел на фронт, и во дворе, где они жили, очень уважали. Витьку ставили в пример и жалели его. Для нас это тоже было горе, мы знали его отца-командира, но потерять нашего Дуче, этот кусочек жизни, для нас было тяжелее, словно это мы его не уберегли.