Мария Шкапская - Это было на самом деле

Так переживал встречи с немцами Андрюша Терентьев.

Когда Зоя Феоктистова из Спасо-Помазкина под Волоколамском вышла из родного села, откуда их выгнали немцы, их было пятеро. Мать несла малышей двух и трех лет. Десятилетняя Зоя взяла грудного — он легче.

Мороз был около пятидесяти градусов. Если на таком морозе плюнуть, то плевок застывает и, падая на землю, стучит, как камешек. И земля становится тоже подобна камню. Все живое прячется в берлоги, в дупла, зарывается в снег. Человек в такие ночи сидит дома у печи.

У Зои тоже была жарко истопленная печь. Дети уже спали. Немцы вошли неожиданно и сразу приказали им покинуть избу.

Зоя и ее мать знали, что просьбы бесполезны, и вышли.

Небо разрезали молнии снарядов, ветер сбивал с ног. Мать тяжело ступала, сгибаясь под двойной ношей. У Зои стыли ручонки, маленький как-то странно затих.

«Мамочка, мне больно рукам!..» стонала Зоя.

Мать молчала и шла. Она понимала, что это значит.

«Мамочка, он падает, я не могу больше!» кричала в отчаянии Зоя.

И мать сказала ей глухо и хрипло:

«Брось его в снег».

«Мамочка, он умрет!» кричал в тоске ребенок.

«Брось его в снег», повторила мать, шагая все тише, все тяжелее. Ей надо было выбирать между двумя детьми. Она выбрала.

Пусть бросит в нее камнем тот, кого жизнь не заставляла делать такой выбор!

— И я положила его в снег, — говорит девочка, задыхаясь от слез. — Нет, нет, я его не бросила, я его положила тихонько.

Ребенок давно умолк, но ей казалось, что он кричит все громче и громче. Может быть, это только звенело в ушах, но она схватилась за голову и бежала вперед. За ней тяжело ступала мать.

Снаряд разорвался так близко, что убиты они были все трое сразу — и мать и оба мальчика. Смерть была к ней добрее, чем гитлеровцы, она взяла ее с обоими сыновьями, чтобы не пришлось выбирать еще раз. Зоя осталась одна в безмолвии ночи.

— Отрезали мне пальчики, которые его бросили, — говорит она, как взрослая, глядя на свои культяпки.

Глаза у Симы Малкиной оба живые и черные, но видит она только одним. И все лицо под глазами тщательно закрыто белой марлей, как маской.

Когда доктор поднимает эту маску, непривычные люди отшатываются: вместо щек ужасные впадины, губы изуродованы. Осколок попал ей в одну щеку и вышел в другую, задев язык.

Она пытается говорить, но ее трудно понять. Хорошо еще, что она пишет, и там, где ей нехватает слов, она берется за карандаш.

Она из Ново-Александровки, из-под Волоколамска. 16 января немцы отступали. Большую часть домов они подожгли, взрослых угнали в тыл.

В их избе лежали раненые бойцы и собрались греться женщины и дети. Уже замолкали последние выстрелы, в село входили наши части.

Где прятался этот последний фашист, непонятно. Трудно сказать также, хотел ли он уйти и запоздал, или остался специально, чтобы выполнить свой адский замысел, но только, когда наши уже «закрыли бой», как выражается Сима, он выхватил гранату и бросил ее в самую середину раненых и детей.

— Его даже не ранило, — говорит девочка, — его убили наши бойцы.

А их выносили из горящей избы — мертвых и раненых, бойцов и детей.

Симочке хочется сказать еще что-то, но мы никак не можем ее понять. Должна вмешаться сестра.

«Историю я любила больше всего, — поясняет она, — я про немцев знала — мы проходили Александра Невского, — только я никогда не думала, что мне самой придется воевать с немцами».

В одной из палат у окна две кровати. На них две сестры Чикины — Люба восьми и Лидочка пяти лет.

Их привезли в разное время, они так радостно встретились. Впрочем, радовалась одна только Люба, Лидочка вообще почти не говорит, она слишком страдает.

Когда немцы вошли в деревню Оскол Волоколамского района, они сожгли почти все дома. Дети собрались в школе, они знают, что школа это место, где заботятся о ребенке.

Школьники привели малышей. Люба уже училась целых две недели; она вела Лидочку и говорила ей покровительственно:

«Не бойся, Лидочка, в школе хорошо».

За детьми потянулись старухи, матери с грудными детьми. Сторожиха жарко истопила печь — на улице было больше 40 градусов мороза. Дети легли вповалку — наплакавшиеся, бездомные, иззябшие, они скоро уснули. Снаружи стояла черная ночь — ледяная и неподвижная.

Безмолвие нарушили шаги немецкого отряда. Грубый стук в дверь, топот в сенях, резкие голоса. Приказ был короток и сух:

«Рус, вон!»

Дети плакали. Они хватались за руки, за сапоги убийц. Они отказывались итти в эту черную страшную ночь. Других домов в деревне не было. Взрослых угнали, ближайшая деревня в двух километрах.

Офицер повторил:

«Рус, вон!»

— А потом они вытащили пистолеты и стали стрелять, — в возбуждении рассказывает Люба.

Внезапно оживляется и неподвижная Лидочка.

— Штали штрилять, — произносит она шопотом, и глаза ее расширяются.

Дети с криком бросились из школы. Сестры потеряли друг друга, потеряли мать с грудным ребенком.

— Я пошла с народом, — говорит Люба, — только притомились ноженьки, я и села на дороге. Все ушли, а я одна. Села и заплакала, а больше ничего не помню.

А Лидочка не пошла с народом, ее испугала ночь. Она была босая, ботинки спросонок оставила на печке. Она уцепилась за крыльцо и спряталась. Все ушли, двери захлопнулись. Снег и ветер набросились на дитя.

И ту и другую нашли наши бойцы.

— У меня все хорошо, — хвастает Люба. — У меня только пяточка отвалилась и пальчики, а ходить я все-таки буду.

— А вот у Лидочки хуже, — шепчет мне сестра, поправляя на малютке одеяло.

В постели съежился обрубок человеческого тела. Ни рук, ни ног, одно прозрачное личико и на нем синие глазки. Она лежит тихо-тихо, ей больно двигаться, она стонет, когда мимо нее проходят по половице. В день, когда у нее перевязка, педагог не может заниматься с другими детьми — так она кричит.

И сейчас, услышав страшное слово «перевязка», девочка дрожит и шепчет:

— Не надо перевязки, у меня сухие ножки.

А ножки не сухие. Слишком долго она лежала в снегу, такие раны не заживают скоро.

Привычная ко всему сестра молча накрывает девочку и отворачивается.

Женя Соколов из-под Ржева ждал, когда закончится бой, чтобы пойти за водой. Жизнь не останавливается — отец у него в лесах, а он остался в доме за хозяина.

Едва он вышел из дома, как по нему дали очередь из пулемета. Пуля попала в грудь.

— Сперва не было больно, только очень жарко, а потом стало все больней, больней и вдруг пить захотелось. А воды так и не принес.

Сейчас Женя поправляется, но от потери крови он так ослаб, что еще с трудом ходит и лицо у него совсем белое. О себе и о том, что было раньше, он говорит, как о чем-то далеком и невозвратимом: