Иэн Бурума - Убийство в Амстердаме

Похороны общественных деятелей часто вызывают массовую истерию. Именно в подобных ситуациях видишь, что таится в сердцах миллионов. Проявления горя, даже искренние, могут выглядеть фальшиво. В какой-то степени это так, ведь эмоции почти никогда не основаны на личном знакомстве. Но смерть знаменитости становится катализатором реальных тревог и разочарований. За время своей короткой карьеры Фортейн научился манипулировать чувствами людей. Если его убийца был фанатиком с твердыми принципами, то Фортейн был мастером эмоционального китча.

Классовая принадлежность не играла при этом большой роли. Похороны Фортейна сравнивали с похоронами принцессы Дианы, настоящей аристократки, которая вела себя так, будто была чужой в своей среде. В каком-то смысле так оно и было. Поразительно, но некоторые люди утверждали, что ее смерть потрясла их больше, чем смерть близкого друга, мужа или одного из родителей. Диана тоже имела врожденную склонность к китчу. Она привнесла элементы поп-культуры в британскую монархию, превратив ее в мыльную оперу. Зрелища, конечно, всегда были частью политики, при любом режиме. Фортейна объединяло с принцессой Дианой не просто использование шоу-бизнеса как политического инструмента – Сильвио Берлускони, Арнольд Шварценеггер и Рональд Рейган тоже прибегали к этому методу, – а инстинктивное понимание людской сентиментальности.

Фортейна сравнивали с популярным голландским певцом Андре Хазесом. Внешностью и фигурой Хазес напоминал шофера-дальнобойщика, но одевался в стиле певцов, выступавших в Лас-Вегасе в 1970-е годы: белые костюмы, расстегнутые рубашки, толстые золотые цепи. Этот исполнитель сентиментальных песен с такими названиями, как «Одинокое Рождество», «Она верит в меня» или «Воздушный змей» – про мальчика, привязавшего к воздушному змею письмо ушедшей на небо маме, – чрезмерным употреблением спиртного довел свой украшенный татуировками организм до такого состояния, что умер в возрасте пятидесяти трех лет, через два года после убийства Фортейна.

Пятьдесят тысяч человек заполнили крупнейший футбольный стадион Амстердама, в центре которого стоял гроб Хазеса, словно алтарь в гигантском храме под открытым небом, храме людских эмоций. Тысячи людей за пределами стадиона видели происходящее на огромных экранах. Мэр Амстердама Йоб Кохен сказал, обращаясь к присутствующим, что Хазес писал свои песни, «макая перо в сердце». Все это напоминало религиозный праздник с песнопениями, скорбным молчанием и выступлениями друзей и родственников, включая десятилетнего сына певца, который кричал: «Папа, я люблю тебя!» Национальные радиостанции еще раз передали песню «Она верит в меня». Пушечным выстрелом его пепел рассеяли над Северным морем. Женщина, сказавшая, что такие мужчины, как Пим Фортейн, рождаются раз в тысячу лет, приводя пример столь же редкого и выдающегося человека, назвала Андре Хазеса.

Что же хотел сказать Фортейн своим поклонникам? Что за избавление он обещал? Думаю, что это была ностальгическая мечта, порожденная его собственным чувством неприкаянности. [12]

Как и многие люди во Франции и в Нидерландах, голосовавшие в 2005 году против предложенной конституции Европейского союза, Фортейн считал Европу местом, не имеющим души, абстракцией, привлекательной только для высших политиков, представителей культурной элиты и международного бизнеса, «людей нашего круга» в европейском масштабе. По его мнению, национальное государство должно походить на семью, имеющую общий язык, культуру и историю. Иностранцы, приехавшие со своими обычаями и традициями, потревожили покой государства-семьи. «Как вы смеете! – обрушивался он на них в одной из своих статей. – Это наша страна, и если вы не можете жить по ее правилам, убирайтесь к черту в свою страну, к своей культуре». [13]Для идеального государства-семьи важна не классовая принадлежность, а то, «кем мы хотим быть: одним народом, одной страной, одним обществом».

Несмотря на его протесты, после этих заявлений Фортейн оказался в одном лагере с правыми популистами из других стран Европы. Но все же к своей позиции он пришел не через мрачный нацистский реваншизм Йорга Хайдера и не через горькие воспоминания Жана-Мари Ле Пена о боевых действиях против арабов в Алжире, а через собственное чувство отчужденности. Раз он не мог принадлежать к существующему обществу, он изобрел свое. Чтобы реализовать свое идеализированное представление о голландском государстве-семье, людям был нужен лидер, способный вести их. «Настоящий лидер, – писал Фортейн, – это и отец, и мать… Одаренный лидер – это библейский добрый пастырь… который ведет нас к дому отца. Давайте приготовимся к его приходу».

В 2001 году, перед своим первым триумфом на выборах, он дал очень странное интервью. «Даже если я не стану премьер-министром, – сказал он, – я все равно буду им. Потому что многие люди видят меня в этой роли. Политика требует перемен. Поэтому необходимо показать людям. Точно. Это и есть политика на местах. Я буду посещать больницы и школы, я покажу медсестрам и учителям, как именно нужно действовать… Вот какой лидер нам нужен. Тот, кто может показать людям, что делать. Таким образом ты автоматически становишься олицетворением народа». [14]

Звучит немного путано, эта странная чехарда с личными местоимениями: то «мы», то «ты», то «я». Это – фантазия диктатора-мечтателя, «политика на местах», идея естественного отбора лидера. Это – язык, применявшийся в культах таких лидеров, как Ким Ир Сен или председатель Мао. Самым странным было то, что образцом для Фортейна в этих мечтах служил не Мао и не Ким, а бывший премьер-министр Йооп ден Ойл, чья пуританская социальная демократия была не романтическим идеалом, атипичным продуктом голландской страсти к морализированию и кальвинистских устоев, под влиянием которых он вырос. Цель ден Ойла уравнять голландское общество, облагая налогом богатых, была смелой для своего времени (начала 1970-х), но он был далек от того, чтобы стать диктатором, а его политику не одобрили бы богатые покровители Фортейна. Но искать здесь логику бессмысленно. Как и многое другое в обществе, которое, судя по внешним признакам, отвергло как католическую, так и протестантскую религию, теории Фортейна строились на библейских понятиях. Он был лидером, который в эпоху атеизма хотел привести голландскую паству назад, к дому отца. Потенциальную угрозу он представлял потому, что и он, и его последователи вообразили, будто он и есть тот самый отец – отец, которого они потеряли.

Неприятие ислама это время, возможно, было глубже, чем просто негодование на марокканских вандалов, угрожавших геям в Роттердаме. Было бы упрощением рассматривать это как конфликт конкурирующих монотеистических религий. Фортейна возмущало то, что теперь, когда он и миллионы других людей не только в Нидерландах, но и по всей Европе вырвались на свободу из оков своих собственных вероисповеданий, новоприбывшие иммигранты снова насаждают религию в обществе. Тот факт, что многие европейцы, включая Фортейна, не настолько свободны от веры, как им кажется, делал конфронтацию с исламом еще более болезненной. Особенно это касалось тех людей, которые считали себя левыми. Некоторые променяли веру своих родителей на марксистские иллюзии, но затем разочаровались и в них. В иммигрантах с их религиозным пылом они видели самих себя.