Лев Самойлов - Пароль — Родина

Осторожный, царапающий стух в дверь отвлек коменданта от его малорадостных размышлений. В комнату проскользнул Санька Гноек. Видимо, Санька был здесь своим человеком. Его впустили сразу, без пропуска, без звонков, без предупреждения начальства о посетителе, да и сам Ризер при виде Гнойка выдавил на лице нечто похожее на улыбку.

Санька прошел к столу, нагнулся к Ризеру и стал что-то торопливо, взахлеб нашептывать ему на ухо. Комендант одобрительно кивал головой. Информация заинтересовала его. Придвинув к себе блокнот, он-размашисто по-немецки написал на чистой странице два слова: Татьяна Бандулевич. Поставил восклицательный и вопросительный знаки и жирно подчеркнул. Затем выдвинул ящик и бросил на стол пачку старых, мятых и свежих, недавно отпечатанных фотографий.

— Показать! — отрывисто бросил Ризер, и Санька Гноек, быстро перебрав пухлыми пальцами несколько снимков, пододвинул к Ризеру один, с которого глядело лицо Тани Бандулевич.

— Гут! — буркнул Ризер. — Хорош…

Потом внимательно посмотрел на Гнойка и спросил:

— Коммунистка?

— Да!

— Ты уверен?

Получив вторичное заверение Гнойка, Ризер предупредил его:

— Все остается так же, как сейчас. Без перемен. Она от нас не уйдет, а мы будем ждать и следить. Нам нужны связи, нужда партизаны, понятно?

Комендант не дождался ответа на вопрос, понятен или непонятен его приказ. Разговор был окончен, донесение Гнойка принято, а с ним закончился и интерес Ризера к своему гостю.

Записав нужную, фамилию и отдав распоряжение, Ризер бесцеремонно повернул гостя лицом к двери и, сказав «мольодець», пихнул его в спину. У немецкого коменданта было слишком много дел.

Уже находясь возле двери кабинета, Гноек повернул в сторону Ризера обиженное лицо и спросил!

— А моя просьба? Я, кажется, заслужил…

— Гут, гут… Все в порядке — получишь форму завтра, — нетерпеливо перебил комендант, не поднимая головы от бумаг, разложенных на столе.

…Всю неделю Таня Бандулевич не выходила из дома. Каждый час казался ей вечностью. Каждый стук будоражил и без того напряженные нервы.

Предаст или не предаст? Эта мысль неотвязно мелькала в голове, будила ночью, когда истомленная бессонницей девушка забывалась на считанные минуты.

Предаст или не предаст?

— Что же ты так, Танюша? Совсем истаяла.

На глазах у матери все эти дни не просыхали слезы. Старушка ни о чем не спрашивала, не задавала никаких вопросов, она даже двигалась по комнате бесшумно, как привидение. В доме стояла почти осязаемая тишина.

Вернувшись домой сразу же после встречи с Гнойком, Таня сожгла в печи все, что могло в какой-то мере вызвать подозрение в связях ее с партизанами. И сейчас оставалось одно: ждать! Не бежать же из села, со своего боевого поста. Да и удастся ли бежать? Она даже не пошла к брату — поговорить, посоветоваться. Не хотелось расстраивать Ивана, ему и без того тяжко, каждый день как по канату ходит.

Таня боялась не только за себя. Если Гноек донес, за домом ведется наблюдение и, значит, каждый приходящий к ней человек может пострадать, погибнуть. И Таня желала только одного: никто, пусть никто не войдет, не постучится в их дом в эти страшные, бесконечно трудные дни.

Прошло несколько дней. Ризеру надоело выжидать.

Потеряв терпение, он решил арестовать Бандулевич и на допросах выпытать все, что она знает.

…В оконную раму кто-то негромко постучал. Таня сразу же вскочила с кровати (она лежала, не раздеваясь) и застыла посреди комнаты. Стук повторился, такой же негромкий, осторожный. «Неужели Герасимович?» — подумала Таня, испугавшись и одновременно обрадовавшись. И сразу мелькнула мысль: может быть, все ее страхи излишни, а встреча со связным сейчас здесь ей так нужна, она прибавит сил, бодрости.

Таня шагнула к окну и вздрогнула: в палисаднике темнело несколько фигур. Пригляделась внимательнее: солдаты, немецкие солдаты. И в ту же минуту дверь задрожала от сильных ударов.

— Мама! — только и успела вымолвить девушка.

Трясущимися руками старушка оттянула щеколду, и в дом ввалились гитлеровцы. Невысокий толстый офицер в пенсне включил карманный фонарик и, ткнув пальцем в сторону Тани, хрипло проговорил:

— Танья Бандулевич?..

— Да, я Бандулевич.

Таня поняла, что иного выхода нет, и сумела подавить в себе первый испуг. Голос ее прозвучал спокойно.

— Одевайсь…

Весь дом переворошили гестаповцы. Они не только рылись в шкафу, сундуках, но и с остервенением ломали их. Они не только листали книги, но и рвали книгу за книгой, страницу за страницей И над всем этим хаосом, нагромождением обломков мебели, бумаги и лоскутьев по воздуху плыл и медленно оседал пух вспоротых подушек и перин.

…Комендант Ризер самолично допрашивал Таню. Она стояла перед ним бледная, с потрескавшимися губами, с кровавыми ссадинами на лице и руках и всматривалась в следователя, словно хотела понять: что это за двуногое человекообразное существо беснуется перед ней, откуда у него столько злобы и ненависти? А двуногое существо в мундире фашистского офицера кричало, угрожало расстрелять на ее глазах мать и родственников. На лице Тани появлялось выражение грустной задумчивости, и, вздыхая, она пожимала плечами.

Два дня изощренных допросов и мучительных пыток не дали никакого результата. Таня стояла на своем, и ничто не могло сломить ее.

— Ничего не знаю. Связи с партизанами не держу. Где они — понятия не имею. Осталась здесь потому, что; мать больная.

— Но ты коммунистка!

— Да, коммунистка, — звучал высокий вибрирующий голос Тани, и в глазах ее лучился бесивший коменданта свет.

— Значит, все знаешь.

— Ничего не знаю.

Вот и все, что слышал Ризер от Бандулевич.

А ночью, когда избитая, окровавленная Таня лежала на холодной земляном полу сарая, ей все чаще и чаще приходили на память слова, которые обронила она, прощаясь с секретарем райкома Курбатовым: «Я буду здесь представительствовать… пока не расстреляют или не повесят».

Таня, Таня! Милая отважная русская девушка с темно-карими глазами и задумчивой улыбкой. Коммунистка, только что вышедшая из комсомольского возраста. Ты и не подозревала в ту минуту, какая страшная правда таилась в твоих словах…

Но ты знала, на что шла. Когда грянула война, ты хотела надеть шинель и уйти на фронт, в бой. А пришлось остаться здесь, затаиться и тоже вести бой. С вражескими слухами, с отчаянием, неверием, с домашним горем… Ободрять людей, вселять в них надежду, читать и перечитывать им строчки из сводок Совинформбюро, из подпольных листовок, собирать для партизан разведывательные сведения. И как счастлива была ты, когда видела светлеющие лица односельчан, чувствовала их крепкие рукопожатия и улавливала короткие, шепотом брошенные слова: «Спасибо, Танюша… Мы с тобой… С нашими…»