Андрей Азов - Поверженные буквалисты. Из истории художественного перевода в СССР в 1920–1960-е годы

Но, замечательно: ни один из приведенных Кашкиным примеров не является архаизмом! «Возрастал» – в словаре Ушакова это слово означено как «книжное», а не как «устарелое». «Рудомет»? Там же <, где> слово «руда» в значении «кровь», обозначено как «старинное», но не «устарелое». Вдобавок, это точный термин, и современного эквивалента ему нет; ведь не «кровопускатель» же! «Скудель» не архаизм, а славянизм, означает «глина». В оригинале здесь типично библейское словосочетание: mans clay – «людская глина» (VI, 20); здесь необходимо было «библеизировать». То же буквально со славянским выражением «криле голубине», т. е. «голубиные крылья»; в оригинале цитата из псалмов Давида: Oh! that I have a doves pinions [104](X, 6). «Шестоднев» – точный историко-литературный термин, известный всякому, кто читал о древнерусской и, в этой связи, о византийской литературе: «шестодневами» назывались трактаты о «шести днях творения». В оригинале стоит здесь old text, – «старый текст», т. е. «ветхий завет». – А вот подлинную мою ошибку здесь: начертание «шестоднёв» вместо «шестоднев», да еще на рифме, где иначе не произнесешь, Кашкин, кандидат филологических наук, не заметил!

Здесь неплохо напомнить Кашкину, что в «Онегине» мы встречаем немало архаизмов чистой воды: брег, ветрило, вечор, витийство, вихорь, влас, град, денница, драгой, заутра, измлада, ланита, мание, наперсница, отроковица, пеня, подблюдный, почечуй и десятки других, – а наряду с этим немало вульгаризмов и прозаизмов: завсегда, зюзя, кошурка (да еще милый «сердцу д е в», что Кашкин назвал бы маседуаном из вульгарных и напыщенных слов), пакостный, припрыжка, фертик, прейскурант, представительница и пр., и пр. [105]

Таким образом и здесь, как и в вопросе об иностранных словах, Кашкин бьет мимо цели, о чем прекрасно знает. Но ведь его задача – запорошить читателю глаза.

Далее у Кашкина читаем:

А наряду со всем этим любование доморощенной [? – Г. Ш.] «блатной музыкой». Характерный пример такого воровского жаргона: [приводится полностью перевод XI, 19].

Во первых, почему любование? Почему? В оригинале эта строфа (XI, 19) изобилует словами воровского жаргона: ken, spellken, flat, toby-spice, lark, blowing, swell, nutty, knowing, – и каждое из этих слов объяснено в подстрочных примечаниях к английскому тексту, с пояснением, что это воровские слова. Что же делать переводчику? Заменить их «светскими» словами, чтобы Байрон мог быть впущен с этою строфою в мещанскую гостиную? Такой «стерилизацией» пусть занимаются Козловы и Кашкины. Я предпочитаю грубиянствовать вместе с Байроном.

Итак, при чем же здесь «любование»? Строфа X, 41 воспроизводит медицинский рецепт, строфы XV, 67, 68 и другие перечисляют кушанья парадного обеда. Значит ли, что, переводя точно эти строфы, я «любуюсь» архаической фармацией и французской кухней?

Затем, почему «доморощенной»? Что за непристойная – в данном контексте – формула? Я не занимаюсь ни сочинением блатных слов, ни сочинением блатных статей. Все примененные мною слова имеются в специальном словаре, изданном в 1927 г. Московским уголовным розыском, с которым следовало бы познакомиться Кашкину. Некоторые из этих слов имеются в известном стихотворении И. Сельвинского: «Вышел на арапа. Канает буржуй…» Напомню, что и Пушкин, очевидно, любуется в «Годунове» руганью Маржерета (по французски): «рвань», «сволочь», «этот дьявол порос щетиной под хвостом» (по французски грубее) и пр., – а в письме к Вяземскому от 7/XI 1825 упоминает об этом без всякого раскаяния!

Таким образом и здесь Кашкин, умалчивая, конечно, об оригинале, орудует в отношении моего перевода вполне доморощенной клеветой.

Пойдем дальше. Кашкин утверждает:

Чуть не в каждой строфе перевода – насилие над лексикой и грамматическим строем русской речи (237,2,3).

Грандиозный взлет «фантазии», скажем мягко… Чуть не в каждой строфе (из 2.000 строф!). И ни одного примера в подтверждение!

Читаем дальше:

Здесь засорение языка обветшавшей символистской лексикой и гурманское пристрастие к дешевой экзотике, и блатные слова, и неуместные в данном контексте неологизмы (237, 2, 6)

Символистская лексика – где она? Ни одного примера! Дешевой экзотикой оказывается воспроизведение реалий! Блатные слова, как мы видели, принадлежат Байрону! Неологизмы, неуместные в данном контексте, – где хоть один образец такого контекста с таким неологизмом? Это уже не критика, а припадок эхолалии.

Идем дальше:

В переводе на каждом шагу натяжки ради рифмы. За словом «контракт» следует «а это факт», «свод драгоценных максим» вызывает рифму «такс им» (237,2, 7).

На каждом шагу… Из 16.000 «шагов» (строк) приведено два примера [106]. Рассмотрим их. У меня сказано:

У Байрона читаем; см. III, 34:

Дальше; у меня сказано:

У Байрона читаем (II, 273):

В обоих случаях, как видим, моя рифмовка восходит к оригиналу (причем составная рифма Байрона – во втором примере – у меня также передана составной).

Таким образом, утверждение Кашкина не принадлежит к числу истин. Думаю, что это не случайно. Он не может не знать, что критик перевода обязан обращаться к оригиналу.

Дальше у Кашкина читаем:

Непринужденная шутливость огрублена. О женщинах Б будто бы говорит, и не раз, в терминах скаковой конюшни: «Изящна, замужем, и – двадцатитрехлетка» (236,1,1).

Во первых, слово «двадцатитрехлетка» не может быть термином скаковой конюшни, разве только термином живодерни (хорош скакун 23-х лет!). Во вторых, слово «…летка» приложимо не только к лошадям. Мы называем школу «десятилеткой»; мы называем пятилетний план «пятилеткой». У Бунина (учиться у которого мастерству рекомендовал Горький) в «Митиной любви» крестьянские девушки говорят о своей подружке, с которою сходится Митя, «она как пятилеточка». В словаре Ушакова (статья «пятилетка») мы видим примеры: «девочка-пятилетка», «яблоня-пятилетка». У кого то из современных советских писателей я встречал в применении к девушке слово «двадцатилетка».

Но допустим, что от этого слова пахнет конюшней! Допустим. Но вот, в строфе I, 38 Байрон говорит о родителях Жуана:

His sire was of Castille, his dam from Aragon.

Sire значит «предок» и «производитель» (о жеребцах); dam значит «матка» (о животных); см. словарь Мюллера и Боянуса, Москва, 1928. Если сам Байрон в одном месте говорит о людях терминами случного пункта (причем здесь эта терминология не обязательна), то он мог бы это повторить и в другом месте. И переводчик вправе следовать манере автора.