Эдуард Лимонов - Дед (роман нашего времени)

Ольга была злая. Это видно было по её одинокой косичке на затылке, по её подтяжкам по воротнику белой рубашки, воротник зло топорщился сзади. За что-то она их ругала, и охранников, и Деда. Дело в том, что Ольга пришла в партию чуть ли не шестнадцатилетней девочкой, когда ещё Дед сидел в тюрьме, и встретила его вместе с бородатым Толей Тишиным, когда Дед вышел из тюрьмы в 2003-м. То есть восемь лет партийного стажа, пять лет из них – нелегальной жизни – давали право Ольге злиться. Вот на что она злилась, понять было трудно. Вероятнее всего, на сук-либералов, которые сегодня украдут у нацболов и у всей России революцию.

Весь день 9 декабря изо всех электроприборов, которые Дед включал, за исключением разве что утюга, звучало слово «Болотная». Или алело, чернело, белело зазывающими шрифтами в Интернете.

Нельзя сказать, чтобы все политические фигуры приняли уход на Болотную. Нет, символ движения «Химкинский лес» – Чирикова – заявила, что это предательство. Журналист и блогер Бабченко, он же «старшина запаса», понял происходящее идентично, звучали ещё голоса, но их была горстка, и, положенные на одну чашу весов, эти голоса взмывали резко вверх, перетянутые общим весом другой чаши весов, на которой лежали Немцов, Рыжков, Пархоменко, Гудковы – двое, Лёва Пономарёв, Венедиктов, «Эхо Москвы», телеканал «Дождь», топовые и нетоповые блогеры, все хипстеры, все модные девочки и мальчики Москвы.

Митинг был назначен на площади Революции в 14 часов. Где-то в 13, что ли, они выехали с Ольгой за рулём на «Волге», или раньше 13 часов.

На Ленинском движение было говённым. В мелкой жиже густого снега не спеша катились грязные автомобили. День обещал быть унылым. Они слишком долго ехали по Ленинскому, обычно они ехали быстро. Злилась, судя по косичке, Ольга, злился и был молчалив Дед, затиснутый на заднем сиденье между двумя товарищами-охранниками. Телефоны у охранников постоянно просыпались, нацболы с площади Революции сообщали о ситуации. Что люди уходят колоннами на Болотную. Что по площади расхаживает Немцов, расхаживает Гудков, расхаживает Пономарёв и заявляют, что митинг перенесён, и тем, кто этого не знал, предлагают присоединиться к формируемым колоннам и уходить на Болотную. Уже на Якиманке рядом с автомобилем Деда шла уже плотная стена из blue jeans, они шли на Болотную, эти люди, эти глупые, не разобравшиеся в ситуации московские девушки, юноши, тётки. Целая стена из джинсов. Надо же, ранее такое Деду пришлось наблюдать, когда однажды его «Волга» оказалась захваченной лавиной вытекающих со стадиона болельщиков.

– Тупые, – думал Дед, – куда же вы идёте? Вы покидаете самый центр города, где пульсирует административная жизнь страны, вы уходите фактически от стен Государственной Думы, трагически уходите от Лубянки и Большого Черкасского переулка, где находится Центральная избирательная комиссия. Вам же нужно туда! А вы дезертирами направляетесь на остров, прочь от центра, в ловушку, где полиции будет удобно вас запереть, перегородив какие-нибудь два моста. Идиоты, неопытные! Как же вас провели! Как вас легко провести, обмануть!

Дед, однако, молчал. Командир не имеет права стенать и сожалеть.

Где-то у входа в метро «Театральная» им пришлось покинуть «Волгу», оставив ещё более злую Ольгу, и идти на площадь Революции спешно, сквозь грязь. Ещё десяток охранников Деда прибежали им навстречу с площади, и они вместе угрюмо зашагали, почти побежали туда. То, что они опаздывали, собственно, никакого значения не имело. Что, они станут останавливать, широко разведя руки, как при ловле кур, уходящих с площади? Это будет смешно.

У ментов были сумрачные подавленные глаза, заметил Дед, когда они прошли сквозь оцепление на площадь. Люди с такими глазами никакие вояки, препятствовать окружению народом здания Парламента, вон оно – рядом, либо здания ЦИК – стоит выйти на Лубянскую площадь, оно там, за ракушкой метро «Лубянка», – они не станут, менты с такими глазами.

«Никуда не уходим! – кричит Дед, стараясь звучать спокойно. – Никуда не уходим! Остаёмся на площади!»

И Дед идёт к памятнику Марксу. Львиная гранитная голова над Дедом, ему сунули мелкий мегафон, Дед начинает говорить. У него вырвалось честное и чёткое: «Они украли у вас революцию! Они украли у нас революцию!»

Украли, суки, но ещё не знают, что продолжения не будет, что исторического масштаба кража эта уже повлекла за собой поражение. Что уже всё! Всё! Всё! Поражение состоялось! Дед видел на спинах уходящих с площади Революции невидимую другим надпись (почему-то на английском), как в фильмах: The End.

Обладатели спин не видели.

Ну что! Дед решил проводить митинг с 14:00 до 16:00, как было договорено изначально Удальцову.

И он стал орать в слабенький мегафон, заплёвывая его своей слюной.

Орать о том, что сегодня трагический день для России, что он благодарит тех, вас, нескольких сотен самых верных, самых отчаянных, тех, кто тут остался, защищая эти никому не нужные уже Фермопилы у гранитной головы Карла Маркса. Мы как триста спартанцев! – надрывался Дед.

Время от времени он передавал слабенький мегафон Максу Громову. Совесть партии, как его называли партийцы за то, что был подвергнут в тюрьме пыткам, провёл 265 дней в штрафных изоляторах; и Макс кричал что-то своё, потом Захар Прилепин кричал, потом красавец Андрей из Питера кричал, и адвокат Сергей Беляк кричал.

Безучастные, но странно тихие стояли вдали милицейские фигуры в оцеплении.

У мегафона сели батарейки, в толпе, трудно дышащей (повалил гуще мокрый снег), стали стучать по батарейкам, чтобы их оживить. Деду передали другой мегафон, такой же слабый, и он опять объяснял тем, кому не нужно было ничего объяснять, что тысячи должны были остаться здесь, здесь, здесь! Сделать двести, ну, двести пятьдесят шагов к Лубянке и зданию Центральной избирательной комиссии. И была бы Победа!

Там нужно было бы стоять вокруг, и, отобрав наших представителей, десятка два хватило бы, зайти в здание и обратиться к чиновникам: «Посмотрите в окна! Мы пришли, стали здесь и будем стоять, не уйдём, пока результаты выборов не будут отменены: мы умрём от голода и холода, но не уйдём!»

Как бы отвечая на вопрос, который не задали ему спартанцы, но обязательно задали бы те, кто ушёл, Дед закричал: «Милиция не сдвинулась бы с места! Вы видели, какие у них лица? Я видел. У них лица людей, загипнотизированных Историей. Они не вмешались бы не от страха, не по причине трусости. А потому, что не стали бы мешать Истории. Не решились бы!»

К нему протиснулась французская журналистка: «Мсье, не могли бы вы…»

– Мсье не будет вам давать интервью здесь и в такой момент, – сказал Дед. – Вы тут шляетесь со своими микрофонами и воображаете, что мы задыхаемся от счастья дать вам интервью. Я говорю с моим народом! Вы мешаете мне!