Михаил Кириллов - Перерождение (история болезни). Книга первая. Восьмидесятые годы – 1992 год

Июль – август. Сын Сергей назначен ординатором. Эта его работа – надолго, может быть на всю жизнь. Надеемся, что все будет хорошо: сердце у него умное и доброе, а что еще нужно доктору?

Август. Санаторий «Марфино» – иллюзия благополучия. Духота запущенного грязного парка. Соседи по столу – генерал, только что вышедший в отставку и устроившийся в одной из московских фирм, и генеральша. У них отличная квартира, положение и настроение. Их раздражают мои разговоры об угрозе, нависающей над страной, об обстановке предательства, о науськивании газет на авторов «Слова к народу». Даже воспоминания о событиях в годы Великой отечественной войны, об Афганистане их тяготят. Они хотят только отдыхать, их ничто не страшит, они уже прикинули, каково им будет, если демократия западного типа придет на смену Советской власти. Им будет лучше, остальное их не колышет.

Москвичи, больше и раньше других узнав о жизни в Европе и лучше зная о перерождении верхних эшелонов власти в стране, реалистичнее смотрят на происходящие перемены.

Встретил друга, грамотного инженера. В последнее время ему пришлось по службе пару раз съездить за рубеж. Что-то изменилось в его взглядах. Теперь воспоминания о том, как он там покупал туфли и как культурно все это было обставлено (доброжелательность, обходительность, предупредительность, возможность выбора, тишина и чистота залов, совершенно индивидуальный подход, благодарность за покупку, соразмерная количеству вырученных франков…), не дают ему покоя посреди заплеванных перронов и магазинов нашей великой Родины. По-видимому, это радостное воспоминание (о туфлях) не позволяет ему одобрить храбрецов из «Слова к народу»… Очень интересовался, каковы впечатления у наших офицеров, возвращающихся из ГСВГ, Польши и Чехословакии. Неужели они не несут людям правду о том, какой может быть жизнь? По его мнению, это было бы мощным оружием в борьбе с советской дряхлостью, за прогресс.

Мы ехали в метро, было уже очень поздно. Напротив сидела, согнувшись, плохо одетая старая женщина, держа в мозолистых руках грязные сумки с каким-то барахлом. На морщинистом отрешенном лице ее бродили горестные тени, и она разговаривала сама с собой. Ей было не до нас и не до парижских супермаркетов.

Долгий август. Какая-то поразительно несвоевременная поездка Горбачева на отдых в Форос. Видно, политическая духота столицы обратила его в бегство – поближе к морю. А кто за него? Где крупные калибры партии? Что молчат?

Телевизионное интервью с орг. секретарем ЦК О. Шениным. Замкнутый, невыразительный какой-то. Достаточно спокоен, очевидно, что знает больше, чем может сказать. Внимателен, неулыбчив, серьезен, но очень спокоен.

Бываем в Москве, от Марфино это близко. Москва богаче провинции. Появилось много торгашей. В городе жарко, душно. Народ работает, спешит на огороды, ищет, где бы заработать. Перевалочный пункт. Мегаполис, на верхней площадке которого зреет заговор, а на нижних этажах – инерция привычной жизни и политическая дремота. А ведь действительно самое время для призыва – «Социалистическое отечество в опасности!».

15 – 18 августа. Возвратились в Саратов. Зной. Спасаемся только на Волге. Политическая жизнь в городе на нуле. Отпуска. Зато хозяйственная – бьет ключом: заготовка продуктов. Арбузов и помидоров горы. Но магазины заметно опустели. Привычный ассортимент товаров раскупается. К чему бы это в конце лета? Денежная реформа, война?

Вспомнилось: перед самым началом войны, 4 июня, мама родила нам третьего братика. Жили мы тогда в Москве, в Лефортове. Война застала семью буквально в пеленках. Только в начале июля мы спохватились и выбрались в магазин, купить что-нибудь. На полках было пусто. Народ все моментально разобрал. Но печенье и дешевые конфеты типа «подушечка» еще были. Знакомая продавщица посоветовала купить хоть этого побольше. Мы купили целую наволочку печенья. Позже, когда нас эвакуировали, эта покупка пригодилась.

Предчувствие беды усиливается.

19 августа 1991 г. Саратов. С раннего утра по радио и телевидению только правительственные сообщения, прерываемые музыкой Чайковского. Передают Обращение ГКЧП к советскому народу. Сообщают о болезни Горбачева и о передаче власти этому комитету. Выступление членов ГКЧП по телевидению, пресс-конференция. Разные они, лидера нет. Решительные, но в то же время убогие какие-то. При всей правильности позиции обращает внимание второстепенность действующих лиц. Кто-то из них много говорит и суетится, кто-то не суетится, но молчит (Язов, Стародубцев, Тизяков, Пуго). Не ощущается энергии действия, словно то, что происходит, ограничивается только телестудией, и это напоминает театр трагедии.

Сердцем в Москве, а вокруг – в Саратове – прежний ритм жизни. У подъездов, в кухнях разговоры, люди побаиваются, как бы чего не вышло. В целом сожаление по поводу ощутимой бездейственности ГКЧП, сомнения в отношении болезни Горбачева. Обращение ГКЧП поддерживается, опасность буржуазной контрреволюции была очевидна и до ГКЧП, но развитие событий, поведение членов ГКЧП вызывают недоумение и… жалость. Звоню друзьям: многие просто ждут команды, чтобы защищать Советскую власть, но время идет, а команды нет. Ищут Муренина, первого секретаря обкома. Оказывается, он накануне ушел в отпуск и… исчез в волжских далях, причем без радио.

Я все еще в отпуске. Посидев у телевизора, решил съездить на службу: как там, нужно ли что-то делать? По дороге забрел в парикмахерскую – давно собирался. Внутренне усмехнулся: «Снявши голову, по волосам не плачут»… Двор на факультете полупуст. Слушатели и преподаватели – в отпусках. Весь Союз в отпусках, и это не случайно. Говорят, начальство сидит у телефонов, ждет команды, держит нос по ветру: что-то будет дальше.

20 – 25 августа. Постепенно складывается впечатление об определенности намерений… импотентов. Ощущение угрозы и напрасного ожидания действий усиливается сообщениями об истерии «демократов», стоящих насмерть за новую Россию во главе с Ельциным на броневике и виолончелистом как неким духовным символом. «Защищается» Белый дом, на который никто не нападает. Вводятся и тут же выводятся войска. Все делается трусливой рукой. Случайно, в сутолоке, гибнут трое, немедленно превращаясь в героев. Вот она, праведная кровь! Все очень серьезно. На фоне оголтелого антисоветизма и антикоммунизма многое и многие видятся очень четко. Это уже не театр. Всплывают ранее малоизвестные фамилии: Руцкой, Лебедь, Грачев, Шапошников… Люди смещаются, назначаются. Пуго кончает жизнь самоубийством. Членов ГКЧП сажают в «Матросскую тишину». Вопли контрреволюционной радости… Болью отдается смерть генерала Ахромеева в Кремле. Если бы коммунистов не было так много, всех бы их, кажется, вздернули на фонарных столбах…